Ночной карнавал. Елена Крюкова

во тьме повозки, в ее потрохах. Скрылись. Как они уместились там все, в тесноте, во мраке? Будто под землей?…

      Кони задрожали и потянули. Кучер хлестнул блестящие спины бичом.

      Нно-о-о-о-о! Пошел!.. А ну, уйди из-под конских ног!.. Пади!.. Пади!..

      Мать моя и я стояли и глядели, как они едут прочь от нас. Как колышется зад расписного, с царскими вензелями, возка по слепящей снежной дороге. Как бьют по крыше возка ветки осокорей и вязов, осыпая снежные комья.

      Как синеет над пропадающим в белизне дальнего пути возком широкое небо, мое родное небо, мое единственное, великое небо.

* * *

      – Мадлен!.. Что за тарабарщину ты тут несла?…

      Оглушительный шепот врезался ей в оглохшее ухо.

      Она очнулась. На ее руках лежало бревно, завернутое в драные грязные панталоны. Стала оглядываться беспомощно, жалко. Ее глаза, просили, умоляли. Никто не говорил ей, что случилось. Кастелянша рачьими выпученными зенками пялилась на нее, как на дикого зверя в клетке.

      – Я… кто я такая?…

      Язык ненавистной Эроп мало-помалу возвращался к ней.

      – Ты?… Ты сейчас Божья Мать. Ты только что родила маленького Иисусика… и сидишь сейчас в хлеву, в яслях… покорми его грудью!..

      – Может, господин Воспитатель увидит – раздобрится… отменит тебе Черную комнату…

      Она расстегнула казенное платье на груди. Нежная, маленькая девическая грудь выс– кользнула из-под железных пуговиц, ослепила глаза девочек, прислуги, Воспитателя.

      Люди застыли в благоговении.

      Ангел пронесся над глупыми и умными головами, крыло прошуршало, прозрачным стало темное, мрачное время.

      – Ешь, мой маленький, – сказала шепотом Мадлен, толкая сосок деревянному младенцу, – ты родился и хочешь есть. Я спою тебе еще песню. Много песен я тебе спою.

      И она вздохнула и запела:

      – Я соберусь, обхитрю всех и убегу отсюда!.. Спи, мой маленький, спи, нерожденный… Я убегу из тюрьмы, брошу хлеб на дно сумы… Я буду скитаться, голодать, а ноги мои свободно будут бежать… Хоть в огне нету брода – я сама стану Свободой… я стану Свободой… я стану…

      Воспитатель, прищурясь, смотрел на покрытую бисеринками пота нежную грудь Мадлен.

      – В карцер ее!

      Как, сейчас, в Светлый праздник?!.. Девочки загудели. Обслуга тяжело молчала. Воспитатель вынул из кармана свисток и пронзительно свистнул в него. В палату влетел надсмотрщик, выслуживаясь, с готовностью выпрямился перед хозяином.

      – Возьми эту девку и запри в карцере. Ради праздника – поблажка. Там холодно, так ты возьми и натопи.

      – Чем? – обалдело выпучился надсмотрщик.

      – Бери на кухне жаровню, в которой жарят шашлыки и мясо к моему столу. Набросай в нее углей, разожги огонь. Железо нагреется. Девке будет тепло. А там и я приду.

      Он нагло покривился в ухмылке.

      Надсмотрщик приблизился к Мадлен, уцепил ее ледяной рукой за руку, резко дернул:

      – Ступай! Не хнычь! Украла нож, так неси наказание!

      Свобода.