Никому не отдам тебя. Екатерина Каретникова

ничего. А Алина смотрела на него прищуренными глазами и, кажется, на ресницах блестели слезы. Но все равно лицо у нее было таким строгим и решительным, что он оробел перед ней, как перед суровой учительницей. Может, он и не был виноват перед ней в том, о чем она говорила. Он не выбирал между ней и Марго. Его просто обманули. Любого могут обмануть. Но все-таки, он понимал, что все или кое-что уж точно сделал неправильно. Можно было иначе. Можно.

      Его как будто пригвоздило к креслу, и он подумал, что только чуть-чуть передохнет и все ей объяснит. А она вскочила, обдала его запахом цветущей вишни и горького миндаля и исчезла.

      Совсем исчезла, а не только из его комнаты.

      Глава четвертая

      Алина

      Без мамы

      Алина поняла, что долго не продержится. Вернее, она уже и не держится, а так, висит из последних сил на поручне автобуса и пытается казаться нормальной. Ну, сонной или, может, чуть-чуть больной, но не такой, какая есть на самом деле. Потому что если кто-нибудь догадается, какая она, ей останется только выскочить из автобуса и осесть в придорожном сугробе. И главное – спрятать лицо. Чтобы никто его не увидел. Нельзя смотреть на такое лицо. По нему сразу видно, что внутри у Алины – пустота. Даже не ночь или зима, а безвоздушное пространство, ни кислорода, ни света, и температура близится к абсолютному нулю.

      Когда утром она позвонила в справочное больницы, где последние две недели лежала мама, то уже почти не боялась. Можно сходить с ума от страха день. Два. Три. Но невозможно бояться две недели подряд. Мозг не выдерживает и сам начинает подсовывать мысли на посторонние темы. Невеселые, конечно, но привычные – бытовые. Что нужно купить хлеба. Что в прошлую передачу они с Леной положили всего одну пачку влажных салфеток, а это мало. Нужно бы две или три. И чай в упаковке, чтобы разрешили. И… Алина не знала, пьет ли мама чай. Она его и дома-то не пила. Но ей сказали, что всем передают чай и сахар. И они маме тоже послушно передавали. А узнать у нее самой было нельзя. В отделение интенсивной терапии мобильники брать не разрешали. Говорили, что от них сбоит техника и вообще. Не до телефонов там людям. Вот переведут в обычную палату, тогда наговоритесь.

      Алина ждала этого перевода, как ничего и никогда в жизни. Но пока о нем речи не было. Зато можно было каждое утро звонить в справочное и узнавать о состоянии мамы. И раз в два дня привозить передачи и отдавать их в специальное окошко для передач.

      В тот понедельник Алина позвонила.

      – Да, – ответила ей уже знакомая по голосу женщина. – Зорина Татьяна Александровна. Год рождения – тысяча девятьсот семьдесят четвертый. Все верно?

      – Все, – ответила Алина и даже кивнула, как будто ее кивок кто-то мог увидеть.

      – Состояние тяжелое, – вдруг сказала женщина из справочного, и голос у нее изменился. – Переведена в хирургическую реанимацию.

      – Так, – сказала Алина, пытаясь осознать. – Так.

      И разрешила еще появиться спасительной мысли, что «тяжелое», а не «крайне