Чекист. Особое задание. Евгений Шалашов

» пайка. С трудом, но сумел убедить, что отпускать человека голодным в командировку, да ещё и в Москву – это неправильно.

      Потом была дорога от Вологды до Москвы, занявшая двое суток с лишним. Вначале полдня стояли на каком-то перегоне. Что-то гремело, два десятка рабочих вместе с сотней людей городского обличья (видимо, буржуи, отправленные на принудительные работы) таскали туда-сюда шпалы, меняли рельсы. Я решил, что недавно случилась диверсия, но сосед по купе – пожилой дяденька в старомодной железнодорожной фуражке и шинели со споротыми петлицами, сотрудник какого-то губернского железнодорожного управления, отправляющийся в командировку в Наркомпуть – авторитетно пояснил, что рельсы, уложенные ещё при Александре Освободителе, давным-давно износились, их собирались менять ещё до войны, потом перенесли ремонт на шестнадцатый год. А в шестнадцатом, когда принялись «расшивать» узкоколейную дорогу от Вологды до Архангельска, весь запас ушел именно туда. Теперь, если лопается какой-нибудь рельс, то заодно меняют соседние.

      Потом был Грязовец, первая проверка документов, после которой соседи начали посматривать на меня с испуганной настороженностью и лишнего не говорить. Даже есть стеснялись. Пришлось выходить погулять в коридор, чтобы народ не смущать. В Данилове, где паровоз должен был запастись дровами и водой, пришлось ждать своей очереди часа четыре, а потом ещё два часа продержали на запасном пути. Там, кстати, тоже проверяли документы.

      Отъехали от города, опять встали. На дороге шел небольшой бой. Поначалу доносился треск винтовочных выстрелов, но потом к ним добавился пулемёт. Я уже опасался, что сейчас по вагонам пробежит человек и, потрясая наганом, потребует, чтобы все коммунисты вышли из поезда и пошли в бой. Однако справились и без нас, о чём я не слишком-то и переживал.

      В Ярославле проторчали полдня. Здесь документы изучали гораздо тщательнее, требуя кроме удостоверений личности ещё и командировочные предписания, и прочее. Пару человек, не сумевших убедить строгих чекистов, высадили и куда-то увели. Ярославцев можно было понять. После мятежа правых эсеров они тут на воду дуют. Мне, кстати, коллеги сделали замечание, что удостоверение устаревшего образца, а объяснения приняли с ноткой превосходства столичных ребят к зачуханным провинциалам.

      Паёк, выданный в Вологде, закончился раньше, чем я рассчитывал, прикупить же что-нибудь у бабушек на перронах было невозможно. Бабушки мелькали, но вместо горячей картошки и солёных огурчиков, могли предложить только самогонку. Мои соседи, поначалу чуравшиеся меня, попривыкли и к концу дороги изрядно наклюкались. Жаль только, что их запасы закуски были не лучше, чем у меня.

      Но всё-таки добрались до столицы. Ярославский вокзал обдал запахом дыма – терпкого, от каменного угля, и кислого, от сгоравших дров; ещё присутствовал сладковато-мерзкий аромат гниющих отбросов. Я думал, что только в девяностые годы двадцатого века перрон выглядел мерзко, ан нет, – в те времена пахло разве что жареными пирожками с дешевым пивом.

      Перрон устилала шелуха семечек, слоем, не соврать бы, сантиметров в пять, и толстые голуби отчаянно трудились, пытаясь набить ненасытные пузики. А там кто-то с хвостом оттесняет в сторону голубя, пытаясь перехватить почерневший кусочек хлеба. Уж не крыса ли?

      Впрочем, что крысы, что голуби – существа отвратительные. И бомжи, как же без них? Как, кстати, они в восемнадцатом назывались? Тьфу ты, называются. Мужчины и женщины в некогда приличной, но теперь обтрепанной одежде, с мешками, баулами и огромными чемоданами. Нет, скорее всего, беженцы. Не то из Вологды в Керчь, не то из Керчи в Вологду.

      Еще беспризорники. Не то чтобы их слишком много, меньше, чем голубей, но выглядят колоритно. В драной одежде, в рваной обуви, а один – вообще босой, в конце октября! Скорее всего, выбирают будущую жертву для себя либо для взрослых. Крепкий парень в шинели, с тощим мешком и явно с оружием, интереса для них не представлял (профиту шиш, а маслину словить можно!), но один решил-таки попробовать. Беззубый мальчишка в армяке с чужого плеча и огромных сапогах с подвязанными веревочками подошвами. Деловито сплюнув, подошел ко мне и предложил:

      – Слышь, дядька! Дай червонец, я тебе на пузе спляшу!

      – Давай, – усмехнулся я, кивая на ковер из подсолнечной шелухи. – Ты ложись, а я у тебя на пузе станцую, забесплатно.

      – Ладно, тогда папироску дай! – настаивал московский Гаврош.

      – Не курю, нога болит!

      Беспризорник, потеряв ко мне интерес, пошел дальше выискивать себе подходящего лоха, достойного быть разутым-раздетым. Уличные мальчишки в эту эпоху хуже, чем стая одичавших собак. Когда Феликс Эдмундович начнет планомерную ликвидацию беспризорности? В двадцать втором или чуть раньше?

      На перроне развернулась небольшая торговля. Длинный парень в замызганном балахоне и в очках с толстенными стеклами разложил на куске картона с десяток книг. Не выдержал, подошел. М-да, все на иностранном языке, не для меня писаны. Рядом с очкариком немолодая интеллигентная тетка пыталась продать фарфоровый заварочный чайник проходящему мимо мешочнику, но безуспешно. Наверное, стоило ему предложить ночной горшок, было бы больше толку. А тут