Губы цвета спелой черешни. Вера Слабая

глийских плащах и шерстяных балмакаанах, кожаных оксфордах с ручной строчкой и мягких длинных шарфах крупной вязки. Все оттенки осени мне к лицу, опавшие листья становятся брошками и рябыми погонами на плечах моего темно-зеленого пальто. Я ждал ее у машины, высматривал бордовые лоферы средь рядов авто студентов. Мне оставалось только закурить в ожидании, ведь она вечно опаздывает. А может, я закурил от волнения. Как все пройдет? Сказала ли она кому-то, с кем сегодня ей предстоит пообедать? Чего она ждет от меня? Накрасилась ли она чуть ярче обычного, чтобы мне понравиться? Я чувствовал себя в самом центре пряной осени, пьян от собственной настороженности, чувствителен к шепотам листвы. Сигаретный дым пропитывал мороз и таял розоватой пленкой на глянцевых лужах. Хотелось замереть, закрыть глаза и задержаться тут. Ведь дальше все станет другим. Я услышу ее голос не из своих воспоминаний, а наяву, замечу потертости лоферов, зацепку на шерстяных чулках – она любила коричневые оттенки. Далее наступит вечер, темный, с клубами пара легких на щеках – и я стану не так осторожен, отуплюсь, закончу любоваться.

      Сара показалась из-за большой старой ели кампуса, которая повидала немало свиданий, подобных нашему. Кровь прилила к ее губам цвета спелой черешни, молочным скулам и вздернутому носику. У нее сбилось дыхание, и иней сахарными жемчужинами обсыпал край шотландского шарфа. Она была очень мила, меня это тронуло.

      – Я так виновата, прошу прощения. Меня задержали на хирургии..

      – Брось, я бы удивился, приди ты вовремя, – сказал я, докуривая сигарету и бросая ее под колеса соседней машины. Сара накрасилась ярче обычного, я доволен и не злюсь.

      Она села вперед, ее пальцы теребили бахромку шарфа, а коленки нервно почесывали друг друга. Саре было неуютно, она волновалась.

      – Ты говорила кому-нибудь о нашей встрече? – спросил я, наверно, угрожающе, потому как она сжалась еще больше прежнего.

      – Нет, конечно, нет, что вы…

      – Хорошо, хорошо, прости, что спросил.

      Перед тем, как отъехать, я полюбовался ею. Во внутренних уголках глаз блестели белые кристаллики, похожие на чистые слезы. Сара выглядела, как святая мученица, слегка встревоженная, нежная, мягкая, розовая даже на запах.

      – Ты прелестна сегодня, – сказал я и тронулся с места. Краем глаза я заметил, что она улыбнулась.

      2

      Я привез ее в темный и тихий ресторанчик, неподалеку от ее дома, чтобы она чувствовала себя в безопасности. Сара здесь раньше не была, и я знал это. К нам подошел официант, тощий и бледный, как засохший сыр в конце вечеринки. Наверно, тоже был студентом, и его здесь даже не подкармливают: уж больно серый у него цвет лица и жалостливые глазки. Официант оглядел нас и настороженно уставился на меня, не зная, кем я прихожусь молодой даме. Я в свою очередь уставился на его сандали. Мне самому стало неловко за свое лицо, старше его собственного и щетину с ранней проседью. А Сара была чудесным цветком, выдыхающая пьянящие юные пара черешни с ее губ. Волосы цвета паутинок на солнце средь лесной травы, и глаза оттенком того самого леса. Иногда я слышал, как птицы щебечут в тумане ее волос. А это она болтала на птичьем и смеялась.

      – Что ж, поздравляю нас с первым выходом в свет, – сказал я и поднял вверх бокал с водой.

      – Я очень рада, поздравляю и вас, – тихо сказала она и улыбнулась, как заговорщица в монастыре.

      – Давай на ты, мы ведь уже не в университете.

      – Хорошо.., – она запнулась и снова захихикала, – как прошел твой день?

      – До тебя была одна скука. Что может быть примечательного в дне, точно таком же, что и год назад в это число. Я сбился со счета, сколько календарей сменил в том желтом кабинете.

      – Тебе неинтересно, а мне все новое. Ты будешь показывать мне свое старое и надоевшее, а я буду восхищаться каждым карандашом в стакане. Так и ты полюбишь свое надоевшее, – ну как же красиво она улыбалась. Я смотрел на нее, как родитель – с умилением – ребенок впервые заговорил. Но ее энтузиазма мне было чересчур. Я хотел просто смотреть и молчать. Я готов был заплатить ей, как слишком молодой проститутке, чтобы, не прикасаясь, наблюдать за ее горем юности.