Чайки, чайники, чаинки. Сама себе странная. Наталья Юлина

ит вчерашний чайник,

      Выживает тот, кто жив.

      .

      айсберг ГП

      Но вот я уже вроде взрослая. Дядька Витька, тот самый, кто сажал меня на абажур, как-то, когда мне уже шло к тридцати, спросил меня: – Что замуж не выходишь? Дураки все?

      – Ага, – говорю, – не дураки, так дурни, если не дурни, то придурки. Корень один.

      Но природа мстительна, как никто другой.

      Мне 24, и я влюбляюсь.

      Мы учились на курсах английского языка. Кончались занятия поздно, и он провожал меня до дома. Проходя мимо тенистых деревьев сквера, мы останавливались. Объятья распаляли, но мозг сопротивлялся. Какое определение подходит, не думала, но ясно было, не то. Моя Гордость смотрела ему в глаза и спрашивала, ты кто? Предубеждение отвечало, нет, нет и нет. Вместе они образовывали айсберг ГП, грозивший вот-вот обрушиться в воду.

      Сегодня я смотрю на нас двоих как будто со стороны.

      Вот мы гуляем в Сокольниках. Нашли укромный уголок и остановились, чтобы целоваться. Сейчас в моей памяти о том дне он – виртуальный персонаж, да и я – подсадная утка любовной охоты.

      Теперь вижу, что было полное и абсолютное неприятие друг друга: голое влечение безо всякого желания узнать что-нибудь о другом. Это и есть «первая любовь»? Тем невнятнее причина моих переживаний. Ты хочешь о чувствах? Пожалуйста. Мы, влюбленные, – два пузыря надутые гордостью и желанием.

      Дошло до того, что по телефону сказала ему: «я люблю тебя». Кстати, первый и последний раз в жизни. Мне кажется, что эти слова, по крайней мере в нашем случае, похожи на заклинание самого говорящего.

      Он ответил: «а я нет».

      Гордость и Предубеждение, взявшись за руки, поплелись в темный чулан, чтобы там вспоминать своё героическое прошлое, и пришла мне в голову мысль о суициде. Тут Гордость и Предубеждение, уже сильно потрепанные, вылезли из чулана и в два козлиных голоса пропели: ДУУУРА.

      Оставалось броситься в омут разврата, то есть выдумать «любовь». Это значило, подчиниться человеку, к которому не испытывала ничего, кроме уважения и любопытства.

      После первого секса четыре года я не могла себе представить, что издевательство над собой, в простоте называемое наслаждением, я могу повторить.

      Я получила шок такой силы, что Гордость и Предубеждение, заламывая руки и невнятно что-то бормоча, ушли из моей квартиры искать лучшей доли. Что спасало? – Однообразие жизни, узкие стены, что держат людей. Каждый день после работы ехала в Ленинку, сидела там до закрытия. Взахлеб читала Достоевского в дореволюционном издании с ятями, потом ехала к подруге Наташе, и в два ночи возвращалась домой. Я закрылась в раковине, как моллюск.

      В эти четыре года, если в метро мерещилось лицо того человека, я, как заяц, неслась подальше от этого места. И сердце от страха билось, как у того зайца…

      Длинные одинокие тропы в чахлых зарослях моего разума вели в темный лес подсознания. Первый поэтический плен – «Демон» Лермонтова.

      Лермонтов, как это у него выходит, не знаю, пишет про себя, и всем читателям, булавкой пришпиленным к своим личным несчастьям, именно это в самый раз, не оторваться. Ни содержанию, ни магии стиха я не подчинялась, но выбраться из плена не могла и не хотела. «Мцыри» – выход к яркой зелени предгорий, это про меня.

      Единственная калитка в жизнь – альпинизм.

      выход из раковины

      Занялась альпинизмом. Человечество, как казалось, не стоит того, чтоб к нему приближаться, но другого-то ничего нет, ни математики, ни книг, всё исчезло в черной дыре. Казалось, моя тропа вела в душный, чужой, незнакомый мир.

      Конечно, работа у энергетиков позволяла брать отпуск за свой счет, и я ездила в альплагерь по два раза в год. Чтобы сдать нормы, бегать надо было каждый день, особенно, таким как я, не предназначенным природой для альпинизма. Так получилось, что всю жизнь я относилась к бегу, как к любимому развлечению. Думаю, среди моих предков встречались, или древнерусские гонцы, или спартанские вестники, те самые, кто, прибежав и вручив донесение, падали замертво. Я никогда не падала замертво, пробежав по стадиону Плющихи четыре круга, но подходила к дереву, древнему, но крепкому, с невообразимым количеством веток, как будто нарочно выросших для быстрого и легкого подъема на него, и также быстро спускалась, не засиживаясь наверху.

      Теперь этот стадион огорожен человеко-непроницаемой изгородью, в ней всего один вход, а у него никогда не спящий молодой охранник в своей около военной форме. Да и бегать там неинтересно – всё зализано, дерева никто не помнит, зато живут своей пластмассовой жизнью три ряда желтых и синих трибун, отдаленно напоминающих слипшиеся леденцы. Всё по стандарту, мы с деревом в него не вписываемся.

      Итак, сдаем нормы. Для этого устраивали слеты какого-нибудь общества. Например, «Буревестника» или «Труда» – это в Царицыне или еще ближе к Москве, но однажды второго мая я участвовала в городском слете альпинистов. Вечером нас привезли на другой