Птицы молчат по весне. Ксения Шелкова

евушке чашку. Та приняла, благодарно улыбнулась. Мужчина с бакенбардами опустился в соседнее кресло, взял с подноса чашку для себя, о чём-то заговорил. Так как трио музыкантов всё время исполняло различные пьесы для скрипки, виолончели и фортепиано, расслышать разговор девушки в голубом и мужчины с бакенбардами было возможно, только если приблизиться к ним вплотную.

      Стоя напротив входа в гостиную, у окна, молодой худощавый граф Шувалов бесстрастно наблюдал за этой парой. Он уже успел сделать некоторые выводы по поводу их приятного общения, но пока не подавал виду, что его что-то беспокоит.

      К нему подошёл приятель детства, Шаинский, давно и весьма ловко носивший гвардейский мундир. Он служил в Литовском отдельном корпусе Русской армии при генерале Довре, а нынче находился в отпуске по семейным обстоятельствам. Это был очень задорный молодой человек, забияка и дуэлянт, с которым многие предпочитали не связываться.

      – Послушай, кто этот ловелас, что без конца увивается за твоей невестой? Я видел его пару раз, но не знаком.

      – Он танцевал с Софи сегодня два… нет, три раза. Затем один раз подал ей упавшую перчатку, принёс веер, один раз отыскал её по просьбе маменьки и проводил к ней. И теперь вот предложил посидеть у камина, выпить чаю, – педантично ответил Шувалов. – Стоит ли называть это твоим «без конца»?

      – Ну-у, – протянул Шаинский, – зависит от того, как он при этом на неё глядит. Подать перчатки можно по-разному, мой друг.

      Шувалов в ответ пожал плечами.

      – Этот, как ты назвал его, ловелас – граф Левашёв. Ты должен бы помнить его по учебе в корпусе.

      – Левашёв?! – воскликнул собеседник. – Ни за что не узнал бы его! Ишь, каким павлином выступает – а раньше-то держался тише воды… Да ведь, должно быть, беден, как церковная крыса?! Его папенька уж так покуролесил в своё время…

      – Это всё уже в прошлом. Благодаря женитьбе на старшей барышне Калитиной дела у графа вполне поправились. А недавно его и Нессельроде на службу взял – как говорят, по большому ходатайству супруги.

      – Вот как! Ловок, значит, Левашёв оказался! – пробормотал Шаинский. – Женился на дочери хлебного короля, пылью мучной не погнушавшись, и не прогадал! – он расхохотался собственной шутке, но на бледном, невыразительном лице Шувалова не промелькнуло даже подобия улыбки. – Только что-то теперь вокруг твоей Софьи Дмитриевны вьюном увивается… А супруга-то его здесь нынче?

      – Я слышал, она была больна и, по совету доктора, отправилась поправлять здоровье в своё загородное имение, – отчеканил Шувалов.

      – А этот, значит, в её отсутствие… – проговорил Шаинский, выжидательно блестя глазами. – И ты собираешься стоять и смотреть?!

      – Помилуй, Софи Нарышкина – совершеннейшее дитя, она ничего не понимает! А Левашёв обращается с ней в высшей степени почтительно, никаких бесед тет-а-тет… Что же, я должен вызвать его на дуэль за тур вальса и поданную перчатку?

      Шувалов проговорил всё это невыразительным, бесцветным голосом.

      – И потом, она не очень-то ко мне расположена! – продолжал он уже с беспокойством. – Если буду докучать ей своей ревностью или нравоучениями, боюсь, выйду из милости и у неё, и у её маменьки. А этот брак может стать весьма важным для моего будущего.

      Шаинский посмотрел на него с удивлением.

      – Странно как! Если бы Софья Дмитриевна была моей невестой…

      – То твоя сабля уже была бы обагрена кровью хоть десяти графов Левашёвых, осмелившихся подать веер и чашку чаю! Что поделать, мой друг! Ты военный, я же дипломат. Я не могу рисковать своей карьерой в Коллегии иностранных дел, где, кстати сказать, наш Левашёв нынче занимает не последнее место!

* * *

      В то время как этот разговор происходил между женихом Софьи Нарышкиной и его другом, граф Левашёв сидел в уютном кресле так близко к прелестной Софи, что различал еле заметные тени на её щеках, когда она опускала свои густые, золотистые ресницы. Лицо Софи было ослепительно белым, так что от малейшего волнения её щёки заливались нежно-розовым румянцем. Она говорила по-французски с совершенством человека, проведшего большую часть жизни во Франции. Владимир Левашёв вполне оценил это, особенно сравнивая изящное и безупречное произношение мадемуазель Нарышкиной с произношением своей жены Анны и её сестры Елены. Те говорили по-французски хотя и бегло, но… Левашёв внутренне поморщился. Купчихи, что с них взять!

      – Вам нравится эта мелодия, мадемуазель? – спросил он для того лишь, чтобы заполнить паузу.

      – О, да! – с живостью ответила Софья Дмитриевна. – В Париже я пристрастилась к опере, а тут вдруг поняла, что такая тихая, камерная музыка тоже ужасно хороша! И вообще, я обожаю Моцарта.

      – Вы непременно как-нибудь сыграйте для меня, – тихо попросил Владимир. – Но только пусть это будет ваша самая любимая пьеса. Я не очень сведущ в музыке, но услышать ваше исполнение было бы для меня огромной радостью.

      «Спокойнее. Теперь надо срочно сменить взволнованно-лирический тон на обыденный, а то есть опасность перестараться. Пока не время», – приказал он себе.

      Софи