Прощанье с Родиной. Евгений Попов

размахивая руками, потому что шляпу он уже надел, и та шляпа, выяснилось, была у него с пером.

      Таким образом он оказался впереди меня, и я наконец-то смог разглядеть его со спины. Узкоплечий, как горбатенький. А костюм-то! Это не костюм, а черт знает что! Пугало какое-то огородное! Но ведь советская страна – не огород!

      – Мне нужно, любезнейшая, карбункул души моей, чтобы вы честно сказали мне, сколько стоит ваша «Мать».

      – Какая еще моя мать?

      – Ваша книга Горького «Мать».

      – Тридцать пять копеек.

      – Ой-е-ей, какие бешеные цены, – снова закривлялся старичок. – Ой-е-ей! КудЫ только смотрЮт партия и правительство!

      При этих словах я насторожился, а он все не уходил. Он стоял и мешал настоящим любителям книги, а также нам с Валечкой.

      – Не мешайте работать, – сказала Валечка, строго хмуря свои черные бровки.

      – Слушаюсь и повинуюсь, – согласился старичок и отодвинулся от прилавка, позвякивая монетками, перекладывая их из левой руки в правую – медные монетки: двушечки, копеечки, пятачки, перекладывал и позвякивал, перекладывал и перекладывал, позвякивая, шаркая подошвами, с шуточками и прибауточками направляясь в кассу, а затем подойдя к Валечке и заявив: – Прошу вас, барышня, цветок юности благоуханной, прошу выдать мне для личных нужд такой эталон кладези премудрости под простым названием «Мать» за наличный расчет трудовых сбережений.

      – А, отстаньте вы, – отмахнулась Валечка от него, как от назойливой мухи, но все же, повинуясь своим обязанностям продавца, отпустила ему востребованный товар, а мне, погрустнев, сказала на прощанье: – Заходите теперь на следующей неделе. Может, что-нибудь и будет.

      – Будет вечная музыка революции, – снова влез старичок, не изменив своего гнилого голоса.

      Я строго посмотрел на него, вовремя сообразив, что это – контаминация текста популярной песни («Будет вечная музыка») и общественно-политических идей революционного периода деятельности Александра Блока, автора замечательной энергической поэмы «Двенадцать» («Слушайте музыку революции»). А он тем временем давно направился к выходу.

      Вышел и я. На улице старичок по-прежнему вел себя крайне непотребно – кривлялся, приставал к прохожим, но те не обижались, потому что народ у нас зачастую еще очень пассивный, и старичка не обижали, хотя он вел себя развязно, говорил глупости, пошлости, сальности.

      – Ступай, деда, ступай! Выпил, так ступай до хаты, – добродушно говорили они, эти добрые, в сущности, люди, самые добрые люди на земле.

      – Да не выпил я. Я вкусил, – убеждал их «деда».

      И двигался, двигался, шаркающий, а я – за ним. Не знаю даже и зачем. Нападет и на меня, знаете ли, вдруг какое-то эдакое мальчишество, что ли? Мальчишеское любопытство, мальчишеская злость, желание еще что-нибудь прибавить к своей сумме знаний о жизни и получить от нее удовольствие. Хотя зачем?

      Мы двигались. Старичок уводил меня в сторону от центральных улиц. Прохожие почти не попадались нам, потому что люди после напряженного рабочего