Хайд. Крейг Расселл

посещавшее его давным-давно. В этот зыбкий, исчезающий момент он снова был по-настоящему счастлив.

      Проснувшийся город, однако, настойчиво давал о себе знать – там, за плотно задернутыми шторами, по булыжникам улицы Нортумберленд вразнобой грохотали обитые железом колеса и подкованные копыта, звуки эти окончательно вернули капитана к действительности. Вместе с пробуждением свершилась метаморфоза: счастливый легконогий мальчишка Эдвард из сна начал меняться – другими становились рост, вес, фигура, весь внешний облик обретал грубоватую тяжеловесность, – и в конце концов место мальчишки занял нынешний Хайд.

      Он лежал и прислушивался к нараставшему шуму дня: колес на мостовой прибавилось, тихими волнами накатывал неразличимый гомон – под окном проходили и удалялись люди. Дымно-серый город ворочался, потягивался, возвращался к своей дымно-серой жизни. Образы из сна уступили место реальным воспоминаниям о предыдущей ночи: о повешенном, который покачивался на ветке, погрузив голову и руки в мутный поток реки Лейт, и о нечеловеческих воплях – без сомнения, их издавал безумный убийца, ибо лишь во власти безумия человек способен сотворить такое с ближним своим.

      Одновременно вдруг всплыли более давние воспоминания, вернулись его помучить. Хайд вспомнил о днях, проведенных на далекой, чужой, залитой солнцем, благоуханной земле. О зверствах, совершавшихся под ослепительно-ярким небом во имя империи, – те, кто их совершал, не могли сослаться на безумие в свое оправдание. Он вспомнил о воине, ведомом чувством долга. О том, кто удостоился страшного прозвища Jaanavav — Зверь.

      Там и тогда был другой мир. Там и тогда он был другим человеком.

      Хайд встал раньше обычного, и настроение, без того нерадостное, лишь ухудшили мысли о мероприятии, на котором ему надлежало присутствовать нынешним утром. Он жил в таунхаусе, городском особняке, просторном, сравнительно большом и почти пустом. Множество комнат были попросту заперты, что свидетельствовало о характере владельца. Хайд умылся, как обычно по утрам, затем оделся. Не по чину, а скорее по классовой принадлежности ему полагался слуга, но он слишком дорожил своей приватностью, чтобы обзаводиться фактотумом. Он понимал, что во время приступов может напугать и всполошить нечаянного свидетеля, а если свидетель об этом еще и разболтает, тогда дальнейшее исполнение капитаном Хайдом обязанностей суперинтендента сыскного отделения будет поставлено под вопрос. В итоге Эдвард Хайд стал сам себе чистильщиком обуви, гладильщиком, камердинером и лакеем. Он накрывал на стол и разжигал камин, сам стряпал и сам завтракал наедине с собой. Каждое его утро было наполнено ритуалами, которые капитан ревностно соблюдал, отрешившись от мира. Приготовления к началу дня были систематическими и привычными, а мозг полностью сосредоточивался на повторяющихся действиях и не допускал мыслей об одиночестве, которое пронизывало его жизнь.

      Перед началом нового рабочего дня он облачился в черный костюм-тройку с пиджаком свободного кроя на трех пуговицах и серым шелковым жилетом, прикрепил