.

на стуле, – папины очки. Поникшие дужки их – как оглобельки саней, из которых выпряжен конь.

      Терпеливо, как всегда, я подкарауливаю папино пробуждение. Вот он откидывает с головы шубу, мигает невидящими, очень близорукими глазами:

      – Ты тут, Пуговица?.. Стой, стой, очки раздавишь! Назрели вопросы? Ну, сыпь свой крыжовник!

      Вот тут наступает мой час! Иногда это полчаса, иногда и того меньше, папу ждут больные. Но сколько бы их ни было – это самые чудесные минуты!

      Папа отвечает на мои вопросы серьезно, подробно (из чего делают стекло? что такое скарлатина? и т. п.). На иные говорит просто: «Этого я не знаю» (он, оказывается, знает не все на свете!), на другие: «Ну, это глупости!» На вафли-вафри папа хохочет:

      – Значит, вазелин делают в Азии?

      От иных вопросов папа отмахивается:

      – Об этом мы с тобой поговорим, когда у тебя коса вырастет!

      Вырастет она, коса моя! Через сто лет!.. Я украдкой трогаю растрепанный кудрявый мох, растущий во все стороны на моей голове, – Юзефа называет это «кудлы»… Неужели мне ждать, пока «кудлы» вырастут в косу?

      Не обходится дело и без «домовладельческого вопроса», как называет его папа. У нас с ним это вроде игры.

      Давно, когда я еще была совсем маленькая, я как-то спросила:

      – Папа! У доктора Петрашкевича свой дом, и у доктора Малиновского, и у доктора Стембо тоже… А у тебя? Почему у тебя нет дома?

      Тогда, давно, папа сказал, как всегда – не то в шутку, не то всерьез, – что и у него тоже есть собственный дом, только такой маленький, что его пока еще не видно… Почему? Да потому, что он еще не вырос, вот так, как не успевший еще проклюнуться из земли гриб масленок.

      Я тогда же предлагала разные способы заставить папин дом расти побыстрее – например, откапывать его лопатой или поливать из лейки.

      – Ну, вот еще! – сказал папа. – Дом – не огурец, он от сырости пропадет!

      Потом тема собственного дома как-то забылась, да и я узнала наверняка, что дома не растут, их строят.

      Но тут я опять почему-то спрашиваю, будет ли у папы хоть когда-нибудь свой собственный дом.

      – Здрасте, давно не видались! – смеется папа. – Да на что он тебе нужен, этот дом? Тебе жить негде? Ты под дождем мокнешь?

      Гремя посудой, в столовую входит Юзефа.

      – От, Юзефо, – обращается к ней папа, – хочет моя дочка́ (он произносит по-белорусски: «дочка́»), чтобы у меня свой дом был.

      – А что ж? И умница! – хвалит меня Юзефа. – Хоть малюсенький, да свой. Коровку бы завели, курочек, огородик еще… свое молочко, свои яички…

      – Как думаете, Юзефо, будет у меня свой дом?

      – У вас бу-у-удет! – словно проснувшись от мечтаний, зловеще цедит Юзефа сквозь зубы. – Вчерась опять такий файный (шикарный) пан приходил вас к больному звать, а вас и не було́ – у каких-то бедаков всю ночь танцевали!

      – Я там не танцевал, – смеется папа. – Я сделал там очень редкую операцию,