Замешательство. Ричард Пауэрс

или опровергнуть. Но судя по тому, что известно мне, эволюция – самое главное чудо из всех, какие случились в этом мире.

      Я повернулся к сыну лицом. Он пожал плечами.

      – Понимаешь, в чем дело… Мы же сидим на камне, который летает в космосе, верно? Существуют миллиарды планет, таких же славных, как Земля, населенных существами, которых мы даже не можем вообразить. Так с какой стати Бог должен быть похожим на нас?

      Я снова вытаращил глаза.

      – Почему же ты меня о нем спросил?

      – Хотел убедиться, что ты не заблуждаешься.

      Ох, господи, я расхохотался. Ну что мы за пара. Уникальная. Обыкновенная. Я и мой сын. Я щекотал Робина, пока тот не взмолился о пощаде, что случилось примерно через три секунды.

      Потом мы посерьезнели и стали читать. Шуршали страницы; мы без труда путешествовали, где хотели. Затем Робин спросил, не отрывая глаз от книги:

      – Так что, по-твоему, случилось с мамой?

      На одно ужасное мгновение я подумал, что он имеет в виду ночь аварии. Перебрал множество вариантов вранья, прежде чем сообразил, что речь о чем-то более простом.

      – Я не знаю, Робби. Она вернулась во Вселенную. Стала чем-то другим. Все хорошее, что было в ней, перешло к нам. Теперь мы сохраняем ее в живых, когда вспоминаем о ней.

      Он чуть склонил голову набок. Лицо моего сына сделалось отрешенным, как будто он удалился от меня.

      – Мне кажется, она теперь саламандра.

      Я повернулся к нему.

      – Постой…что? Почему ты так решил?

      Я знал почему: в Дымчатых горах обитали тридцать видов саламандр.

      – Ну, помнишь, ты рассказывал, как Эйнштейн доказал, что мы не можем ничего создать или уничтожить?

      – Это верно. Но он говорил о материи и энергии. Они постоянно переходят из одного состояния в другое.

      – Так и я об этом! – Робин выкрикнул эти слова с таким пылом, что мне пришлось его утихомирить. – Мама была энергией, верно?

      Мое лицо отказалось мне повиноваться.

      – Да. Если мама и была чем-то, то энергией.

      – А теперь она перешла в другое состояние.

      Вновь обретя самообладание, я спросил:

      – Почему саламандра?

      – Легко. Потому что она быстрая и любит воду. И ты сам говорил, что саламандры – сами по себе, они отдельный вид.

      Амфибия. Мелкая, но вредная. Дышащая кожей.

      – Есть саламандры, которые живут пятьдесят лет. Ты знал об этом? – В голосе Робби зазвучало отчаяние. Я попытался обнять сына, но он оттолкнул меня. – Наверное, это просто фигура речи. Наверное, она стала ничем и никем.

      Я замер, услышав эти слова. Посреди фразы внутри Робина переключился какой-то жуткий тумблер – и я понятия не имел, какой.

      – Два процента, папа? – Он зарычал, как загнанный в угол барсук. – Только два процента животных – дикие? Остальное – заводские коровы, заводские куры и мы?

      – Пожалуйста, не кричи на меня, Робби.

      – Это правда? Да?!

      Я взял наши брошенные книги и положил их на тумбочку.

      – Если твоя мать сказала об этом законодательному собранию