Промысловые были. Михаил Тарковский

пока в лоб не получил!

      «Да что за невезенье!» – аж изогнулся от досады Федя, как внезапно из снега показалась здоровенная глухариная голова:

      – Че кра́десся? Даже не думай! Нашел поползня!

      – А ты откудова знашь? – удивился Федя.

      – Я все знаю, – отрезал Глухарь. – А ну, назад!

      Федя покладисто отбежал, повернулся к Глухарю, стал столбиком и сказал:

      – А на тебе можно улететь?

      – В смысле? – не понял или сделал вид Глухарь. Сама по себе картина была замечательной: синий снег, нежнейшее предутреннее небо и черная бородатая голова в лунке, как в вороте. Из ноздрей и клюва шел парок в такт дыханию. Правда, Феде не до видов было.

      – Я знаю: на тебе улететь можно. Слушай, мне край надо. Да и это тебя касается. Сейчас сюда прибежит десяток собак и Гурьян с сыновьями. Все равно жизни не дадут. – И добавил заманистым тоном: – А я тебе расскажу, как себя вести, чтобы ни-ког-да не попасться. Только для этого надо будет… все соблюдать. Технику безопасности.

      – Техника безопасности глухаря, – громко проговорил Глухарь. – Никогда не верить соболю. Хе-хе…

      – Вот клянусь, друга, – сказал Федя, – стою вот перед тобой. Как есть. Че не веришь? Раз такой… всезнающий.

      – Куда лететь? – быстро сказал Глухарь и, выбравшись на снег, похлопал крыльями и так богатырски покрасовался статью, грудью («Эх хорошо, с утра морозец!»), что Федя сказал про себя: «Здоров! Ничего не скажешь».

      – В поселок.

      – А садится куда?

      – Ну там аэродром, хе-хе. А если серьезно – хоть куда, главное, поближе к дому, на краю там.

      – А там есть лохматые кедрины?

      – Вот я как раз хотел сказать. А ты на кедру сможешь сести… с грузом? Там кедра лохматая такая на краю, прямо как шар, вот в нее если попасть, то само то будет. Прямо с леса залететь, никто не увидит.

      – Не увидит – это полдела. А что по́ полу подхода не будет – важно. Собакам хоть заорись – никто не поверит. – Бородатый Глухарь басил не то что самоуверенно и не то что пренебрежительно. Пренебрежительность предполагает давление на того, кем пренебрегают, пусть и таким сподтишковым способом. А Глухариный тон, если что и выражал – то естественное состояние знания. И соболек, собиравшийся придавить петушину за шею в лунке, перед ним мельчал, словно придавливали его, но не упреком и неуважением, а правдой, к которой хотелось прибиться.

      – Но, – сказал Федя, – а ты грамотный.

      – Х-хе, еще ветер какой будет, – резанул с напором на Соболя Глухарь, пустив лесть мимо ушей. И Соболю показалось что он сам в два счета превратил из заказчика в какого-то помощника.

      – Ветер нормальный, – вытянул вверх острую скуластую морду и лизнул кончик носа Фудя. – Сейчас север дует, как раз под него снизу зайти.

      – Если снизу заходить будем – нормально, – сказал Глухарь густо, сильно.

      – Я грю, снизу.

      Небо наливалось светом, ярким, торжественным и всегда поражающим этим каждодневным, ликующим, зимним совершенством каждого тона. Красота была в такой розни с происходящим, что Соболь сильней заторопил:

      – Ну