Проклятые короли: Негоже лилиям прясть. Французская волчица. Морис Дрюон

Ибо, если королева Клеменция даст стране наследника престола, все эти споры потеряют всякий смысл.

      Робер Артуа по-прежнему стоял перед возвышением, уперев руки в бока.

      – Итак, насколько я вас понял, кузен, – крикнул он, – освященные обычаем права женщин на наследование отныне отменяются. Поэтому я прошу вернуть мне мое графство, которое незаконно отошло к моей тетке Маго, а она, как известно, принадлежит к особам женского пола, что могут засвидетельствовать многие присутствующие здесь сеньоры. И коль скоро вы не намерены исправить совершенную несправедливость, ноги моей больше на ваших советах не будет.

      С этими словами он направился к боковой двери, а за ним засеменила его матушка, гордясь своим сыном и не меньше гордясь собою, породившей на свет такого богатыря.

      Графиня Маго махнула Филиппу рукой, и жест ее выражал: «Видите! Ну что я вам говорила!»

      Робер, замешкавшись у порога, нагнулся к графу Клермонскому и, злобно усмехаясь, шепнул ему на ухо:

      – В бой, кузен, в бой!

      – Режьте веревки! Скликайте людей![14] – завопил граф Клермонский, вскакивая с кресла.

      – Чтобы черт тебя взял со всеми потрохами, зловредный боров! – набросился Людовик Бурбон на Робера. – Потом обратился к своему отцу: – Побудьте пока с нами. Трубы еще не играли.

      – Как же так? Почему не играли? Пусть играют. А то мы опоздаем, – залопотал граф Клермонский.

      И он стал ждать зова трубы, рассеянно блуждая взором по зале, широко раскинув обе руки.

      Людовик Бурбон, прихрамывая, подошел к Филиппу Пуатье и, понизив голос, посоветовал ему поторапливаться. Филипп утвердительно кивнул.

      Бурбон вернулся к безумцу, взял его за руку и внушительно проговорил:

      – А сейчас надо изъяснить свою верность, батюшка.

      – Ах, верность? Хорошо!

      Хромой, поддерживая безумца, подвел его к Филиппу.

      – Мессиры, – начал Людовик Бурбон, – перед вами мой отец, самый старший из оставшихся в живых отпрысков Людовика Святого, и он полностью одобряет порядок престолонаследования, признает права мессира Филиппа как регента и приносит ему клятву в верности.

      – Да, мессиры, да… – лопотал Робер Клермонский.

      А Филипп с ужасом ждал, прислушиваясь к бормотанию дяди. «Сейчас он назовет меня „мадам“ и попросит у меня на счастье шарф».

      Но граф Клермонский вдруг заговорил твердым, звучным голосом:

      – Признаю вас, Филипп, и по праву наследования и как наиболее мудрого. Пусть благословит вас с небес пресвятая душа моего отца, пусть поможет вам сохранить мир в королевстве и защитить нашу святую веру!

      По рядам прошел радостно-изумленный шепот. Что происходит в голове этого старца, который без всяких видимых причин то безумен, то полон здравого смысла, то смешон, то велик?

      Старик, не торопясь, преклонил колена перед своим внучатым племянником, протянул ему обе руки исполненным благородства жестом, потом поднялся с колен, и когда регент заключил его в объятия,

14

Предписанные уставом возгласы, отмечающие начало турнира.