Философия И. В. Киреевского. Антропологический аспект. К. М. Антонов

гармоничного сочетания народности, которую они глубоко восприняли, и духовности, которая именно благодаря этому приобретает у них впервые в истории русской интеллигенции вполне церковный характер.

      § 2. Литературная ситуация пушкинской эпохи и формирование творческой позиции Ивана Киреевского

      В 1822 г. семья Елагиных-Киреевских переехала из родового поместья Долбино Белевского уезда в Москву для того, чтобы завершить образование старших детей. Эта семья тут же вливается в «культурную общность первой трети XIX века» (термин В.А. Котельникова), становится органической частью этой среды, активно действующей в ней силой (салон Елагиных). Подлинное имя этой среды: русская интеллигенция. Эта среда, по словам Л.А. Степанова, «была схожа с содружеством и общиной одновременно, свободная внутри и небезразличная к своему составу и внешним отношениям. Обладавшая особой нравственной и умственной атмосферой культурная общность представляла собой совокупность духовных и бытовых связей тех слоев русской интеллигенции, которые находились в авангарде «образованности» первой трети века» [175, с. 242].

      Именно данная общность должна рассматриваться как то единство «мы», в рамках которого «непосредственное самобытие» Киреевского осуществляло свое становление к «я». Благодаря указанным свойствам данной среды, становление Киреевского совершалось не в рамках одного кружка, но под влиянием общности как целого. В живом общении с представителями различных литературных направлений он усваивал основополагающие нравственные, эстетические и творческие принципы и способы их практической реализации. Здесь происходит становление основных структур его душевной жизни, определявших способ его существования, его отношение к жизни, суждения, оценки и поступки.

      Эта общность не была неким аморфным образованием. Напротив, ее могущественное воздействие на тех, кто так или иначе испытывал ее влияние, высокий уровень творимых ею жизненных и художественных ценностей свидетельствуют о богатой и противоречивой внутренней жизни и структурированности. Представляется, что элементом такой структуры будет здесь не творческая личность, хотя именно такие личности создали и организовали вокруг себя эту среду, но «литературная и жизненная программа», объединяющая несколько таких личностей с едиными творческими и жизненными принципами с их читателями, почитателями, приятелями и приверженцами – публикой. Природа этой программы понимается здесь по аналогии с пониманием «исследовательской программы» у И. Лакатоса [111, с. 16–30][19].

      Ядро программы образует общее для ее участников представление о человеке и связанное с ним представление о назначении творческой личности, ценности и характере ее деятельности. На этой основе вырастает «эвристика» – творческий метод и связанные с ним эстетические и историософские взгляды. Эту структуру необходимо, однако, дополнить еще одним, условно говоря, слоем, «практической периферией»: творческой этикой, реализующейся

19

Эта концепция с известными модификациями применима, на мой взгляд, к любой рациональной деятельности человека и, возможно, вообще к любой его деятельности, в той мере, в какой она является рациональной. В истории литературы и искусства можно обнаружить закономерности, сходные с теми, которые описывает Лакатос в связи с конкуренцией исследовательских программ в науке (прогрессирующий сдвиг, прогресс и регресс программ, нуждающийся в рациональной оценке, изобретение ad hoc приемов и т. п.). В связи с характером художественной и философской деятельности, эти программы следует называть в данном случае не исследовательскими, а творческими. Их основополагающие принципы, всегда с известной степенью неполноты, выражаются в манифестах художников и теоретических произведениях близких им критиков и в значительной мере определяют их художественный метод. Тем не менее, к этим теоретическим декларациям следует относиться с известной мерой недоверия. Более достоверной следует считать реконструкцию, исходящую из анализа непосредственной художественной и жизненной практики. При этом, я не хочу сказать, что «внутренняя история» литературы и искусства будет исчерпана закономерностями, которые можно обнаружить при таком подходе.