Лавка нищих. Русские каприччио. Борис Евсеев

Уши?!

      Все рассказы про всех греков на свете вдруг отскочили от меня, как теннисный мячик от стенки.

      Осмотрев – подробно и внимательно, не только на уровне своего роста, но и за тумбой, и под кроватью – наши стены, я вернулся и с укором встал перед мамой.

      Мама все еще проверяла тетради и укора моего замечать не хотела.

      Я зашел сбоку.

      – Ну что еще, горе луковое?! – не выдержав, мама снова оторвалась от тетрадей.

      – Нету… Нету ух. – Трагическим шепотом сообщил я.

      – Ах ты, Господи! Ну что за наказание! Ты же не дурак вроде, а такие глупости городишь.

      – Нет ухов, – поправился я.

      – Ну я ведь про уши только так сказала. Ты же должен понимать уже…

      – Хорошо, я понял. Тогда скажи еще про русских.

      – Не буду. Я занята. Да я и не знаю ничего такого. Русские такой же народ в советской стране, как и все другие.

      – Нет, не такой! – расхохотался я громко и неприлично. Богатое знание мира распирало меня.

      – Анекдоты же только про русских и про евреев бывают. А про греков, украинцев и молдаван – нету! Вот, слушай: «Милиционер спрашивает на вокзале мужика: „Ты что здесь делаешь?“ – „Подъевреиваю поезд!“ – отвечает мужик». – Вот! Поняла?

      – Я тебя сама в милицию сдам. Я научу тебя уважать все национальности!

      – Я и уважаю! Беру за хвост и провожаю!

      Убежав в сад, я стал там шататься без дела. Невысказанные слова и мысли томили меня, однако подходить с вопросами к маме было теперь опасно. Приходилось все выяснять, все называть и переназывать – самому…

      Мы жили на юге, однако никакого «одесского», как тогда говорили, языка в нашей семье я не слышал. Не звучал он и на улицах. Звучал чистый русский с примесью старорежимных выражений и крапинок украинского юмора.

      И только слоняющиеся по окраинам блатняки говорили: «шо», «стрема» и «не шухер дело»…

      Пришла из школы сестра второклассница. Приехала с толкучего рынка наша квартирная хозяйка. Пришли звезды, вечер и хлеб. Пробежался по спине настоящий осенний холод.

      Позже всех пришел отец. Его, как оказалось, покусала собака, и ему уже сделали укол в живот.

      Я ел хлеб, запивал его киселем и думал о собаке, покусавшей отца. Ранок на руке, оставленных собачьими клыками, я не видел, потому что в больнице их обработали и руку перебинтовали. Однако, саму собаку представлял хорошо: черная, в серых пятнах, выскочит – укусит, укусит – спрячется. Представлял и все вокруг собаки: забор на краю балки, ползучая темень, тонкая, кожаная, сдираемая собачьими зубами с руки, отцовская перчатка…

      Но не собачий укус томил меня. Томило что-то неясное.

      Допив полусладкий кисель, оглядев стол и быстро расчухав – больше есть нечего, я вдруг осознал: меня томит несправедливость. Тут же я эту Несправедливость по контуру и обрисовал: одета – как Матильда Алексеевна, край черного платка вьется по ветру, из глаз сыплются искры, из ноздрей хлещет пар, с подбородка свисают густые липкие слюни.

      Это она, Несправедливость Алексеевна, творила вокруг все идиотское: надо было наказать собаку,