Галопом по этажам жизни. Анатолий Никифорович Санжаровский

.

      Не быть, не жить мне в том…

      Не быть, не жить мне в том краю,

      В котором зарождён.

      А быть и жить мне в том краю,

      В котором осуждён…

      Отцовский двор спокинул я,

      Травой он зарощён.

      Травой густою, муравой,

      Да горьким‑горьким полыном

      Родной двор зарощён.

      Народная казачья песня

      За что судили тех, у кого не было улик?

      За их отсутствие.

      Мих. Генин

      В пятницу семнадцатого марта одна тысяча девятьсот девяносто пятого года померла моя мама. Пелагея Михайловна Санжаровская.

      В девичестве Долженкова.

      На похоронах меня поразили своей поэтичностью причитания её родной сестры Нюры.

      Тётя обещала списать на бумажку свои слова. Да не списала.

      И тогда я сам поехал к тёте Нюре Кравцовой за Воронеж, в степной, в сомлелый на солнцепёке городишко Калач.

      А рядом, в минутах каких езды на автобусе, Новая Криуша. Отцово родовое гнездо. Столица нашей семьи.

      Полсела – Санжаровские!

      Чудно как‑то…

      Я похож на них, они похожи на меня. Доброта тоскует в лицах…

      Я писал роман «Поленька». Всё рвался хоть разок съездить в Новую Криушу. Да мама отговаривала.

      И только в Криуше я понял, почему она это делала.

      Мой дед по отцу Андрей Дмитриевич, упрямистый казачара, в десятом колене выскочивший из вольных казачьих кровей, не вписался в «Красную дурь», как навеличивали криушане свой колхоз «Красная заря».

      – Не пойду и всё. Ну хочь режьте!

      Его не стали резать. Объявили кулаком.

      На «суде» тройки только спросили:

      – Богу веруешь?

      – Да.

      – Хорошо. Три года тебе. Иди.

      И весь минутный «суд».

      Отсидел дед три года в уральском концлагере.

      Вернулся.

      Сызнова в Криуше клинки подбивают:

      – Не пойдёшь в колхоз снова? Иля не одумался?

      – Утвердился! Невжель я мешком прибитый?

      Теперь репрессировали всех наших.

      И уже целые семьи и деда, и отца ночью вытолкали с родной воронежской сторонки за Полярный круг. На лесоработы.

      А деду настукивал седьмой десяток.

      А у отца с матерью было двое маленьких сынов. Митя и Гриша.

      За чем все они полмесяца тащились в Заполярье? «За туманом? За запахом тайги»?

      Всё родовое наше гнездо в Новой Криуше разорили «неутомимые борцы за всенародное счастье на века».

      Кого на север, кого на Дальний Восток, кого в Сибирь выжали. Все‑е‑ех «осчастливили».

      Кулачьё же!

      А у деда, у отца не было тёплых одеял. Укрывались самодельными дерюжками. Никаких работников не держали.

      В заполярном селе Ковда, что прижилось к бережку Кандалакшского залива, я и родился в семье ссыльных переселенцев в субботу десятого сентября одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

      Выскочил я на свет и стандартным криком о том оповестил мир.

      Оповестить‑то оповестил, да вовсе и не подозревал по легкомыслию, что я уже четыре года как репрессированный. Родители «удостоились» этой чести ещё в Криуше в 1934 году. Выходит, за компанию и меня покарали тогда же? Досрочно! Став на очередную вахту в честь очередной годовщины Октября? Наказали за че‑ты‑ре года до рождения!

      Оказывается, и я, ещё не появившийся с повинной на свет белый, был уже виноват в том, что мой дед, бунтарь, трудолюбик и правдолюб, тёзка знаменитого Сахарова, не разбежался вступать в колхоз и не позволил записываться и моим родителям.

      В промозглой заполярной Ковде родители – они были чернорабочими – ишачили на лесопильном заводе.

      Отмотали наши северный срок, ан подают на блюдечке с каёмочкой южный.

      И семья выкатилась в Западную Грузию. Это сейчас уже заграница.

      Под гнилыми, малярийными дождями родители корчевали на косогорах леса. Разводили в совхозе «Насакиральский» чайные плантации.

      Сначала мы жили на первом районе совхоза. Потом всех рабочих этого района пораскидали по остальным четырём районам совхоза. Нашу семью перевезли на арбе на пятый район. А в бывших наших гнилых бараках на первом районе разместили… тюрьму. Мы и не подозревали, что «шиковали» в тюремных апартаментах.

      Жили мы горько. Только в восемнадцать лет я впервые увидел сливочное масло и то лишь тогда, когда очутился на больничной койке.

      Отец на фронте, мама одна с тремя сыновьями. С темна до темна, без выходных ломила на чаю. По ночам рыла оградительные окопы: мы жили в прифронтовой полосе. И получала за каторжную