Солженицын. Прощание с мифом. Александр Островский

писали?

      – Критиковали военное руководство.

      – И все?

      – И все.

      – А теоретические вопросы затрагивали?

      – Может быть».

      Здесь Николай Дмитриевич испытал некоторое затруднение и ничего более о переписке вспомнить не смог. В черновой записи у меня отмечено: «Уходит от вопросов» (21).

      Оказывается, один из корреспондентов не только плохо помнил содержание переписки, из-за которой оказался за колючей проволокой, но и характеризовал его иначе, чем постановление об аресте.

      Еще более удивительно в этом отношении Определение военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации А. И. Солженицына: «Из материалов дела видно, что Солженицын в своем дневнике и в письмах к своему товарищу Виткевичу Н. Д., говоря о правильности марксизма-ленинизма, о прогрессивности социалистической революции в нашей стране и неизбежной победе ее во всем мире, высказывался против культа личности Сталина, писал о художественной и идейной слабости литературных произведений советских авторов, о нереалистичности многих из них, а также о том, что в наших художественных произведениях не объясняется объемно и многосторонне читателю буржуазного мира историческая неизбежность побед советского народа и армии и что наши произведения художественной литературы не могут противостоять ловко состряпанной буржуазной клевете на нашу страну» (22).

      Итак, по мнению Военной коллегии Верховного суда СССР, главное место в переписке А. И. Солженицына и Н. Д. Виткевича занимала не критика И. В. Сталина как теоретика и военачальника, а критика «художественной и идейной слабости литературных произведений советских авторов».

      Три источника и три совершенно разные характеристики криминальной переписки. Особенно поразительно расхождение между двумя официальными документами.

      Из беседы с Н. Д. Виткевичем:

      – Переписка велась через полевую почту. Неужели не боялись?

      – Она же имела конспиративный характер.

      – Ваша конспирация была слишком прозрачной.

      – Ну… думали свобода слова.

      – У нас?

      – Нам все равно нечего было терять. Смерть постоянно висела над нами.

      – У Вас может быть, но Александр Исаевич был далеко от передовой.

      Новое затруднение с ответом.

      – Ну… просто лезли на рожон» (23).

      В чем же заключалась конспиративность этой переписки?

      Если верить ее корреспондентам, несмотря на «ребяческую беззаботность», у них хватило ума не упоминать И. В. Сталина под своим именем. В беседе со мной 8 января 1993 г. Н. Д. Виткевич заявил: «Сталина мы называли Пахан» (24). О том, что в своей переписке они «поносили Мудрейшего из Мудрейших», «прозрачно закодированного» ими «в Пахана» А. И. Солженицын пишет как в «Архипелаге» (25), так и в автобиографической поэме «Дороженька» (26)

      Тому, кто хоть немного знаком с той эпохой, трудно представить себе критическую переписку