Потерпевшие кораблекрушение. Роберт Стивенсон

из Люксембургского сада, мы очутились близ студии одного молодого художника, француза, которому я обещал зайти посмотреть его работу. Согласно обычаям Латинского квартала, я затащил к нему и моего нового знакомца Пинкертона. Надо признаться, что большинство моих тогдашних товарищей были люди весьма непорядочные и некорректные, и я невольно дивился, откуда появлялись уважаемые, почтенные художники и куда девались распущенные шалопаи-ученики – то же самое можно было сказать и о студентах-медиках моего времени.

      Подобная же тайна тяготеет над медицинской профессией и заставляет глубоко задуматься наблюдателя. Тот увалень, к которому я вел Пинкертона, был одним из самых грязных пачкунов во всем квартале. Для нашего услаждения он выставил чудовищную корку[4], как у нас принято выражаться, изображавшую св. Стефана, валяющегося на брюхе в чем-то красном, и толпу евреев около него, синих, зеленых, желтых, которые дубасили его, по-видимому, какими-то прутьями или пучками.

      И пока мы смотрели на это произведение искусства, он услаждал наш слух повествованием одного из последних эпизодов своей жизни, которым, казалось, был сильно занят в это время его ум и в котором, как он думал, его почтенная особа играла весьма завидную роль. Я лично принадлежал в то время к числу людей, которые принимают жизнь такой, как она есть (и у себя на родине, и за границей), и любимая роль которых – роль зрителя, в большинстве случаев безучастного, но на этот раз и я слушал творца «Стефана» с нескрываемым отвращением. Вдруг кто-то сильно дернул меня за рукав.

      – Неужели он говорит, что спустил ее с лестницы? – спросил Пинкертон, бледный как полотно.

      – Да, и затем он стал бросать в нее камнями. Именно это, оказывается, и навело его на мысль о картине, изображающей избиение св. Стефана. Женщина эта, как он говорит, была настолько стара, что могла бы быть его матерью!

      Нечто похожее на рыдание вырвалось из груди Пинкертона.

      – Скажите ему, скажите этому негодяю… – захлебываясь, проговорил он, – я не могу объясняться по-французски, хотя и понимаю этот язык, скажите ему, что я размозжу ему голову!

      – Бога ради, не делайте ничего подобного! – воскликнул я, – Ведь они, эти французы, не понимают таких вещей!

      – Нет, сначала вы скажите ему, что мы о нем думаем, – возражал он. – Пусть он знает, каким он выглядит в глазах благомыслящего американца.

      – Предоставьте это мне, – сказал я, выпроваживая Пинкертона за дверь.

      – Qu’est-ce qu’il a?[5] – спросил студент.

      – Monsieur se sent mal au coeur d’avoir trop regardé votre croûte[6], – ответил я и поспешил выбежать вслед за Пинкертоном.

      – Что вы ему сказали? – осведомился тот.

      – Единственное, что могло его задеть, – сообщил я.

      После этой сцены, после той вольности, которую я позволил себе, вытолкнув

4

«Crust», по-английски, или «la croûte», по-французски, значит корка – уничижительная кличка дурно намалеванной картины. (Примеч. авт.)

5

Что с ним? (фр.)

6

Этот господин почувствовал резь в животе оттого, что слишком засмотрелся на вашу мазню (фр.).