Однажды в России. Унесенные шквалом 90-х. Анатолий Салуцкий

новоявленных кумиров за гражданскую смелость.

      Улица превратилась в курок политического ружья, который вот-вот взведут, сняв с предохранителя, и кто держит на нём палец, на кого нацелено это ружьё, можно было только догадываться.

      Ещё сильнее баламутили умы лужниковские митинги, возвеличенные прессой. На них собиралась публика посолиднее: жрецы свободных профессий, эмэнэсы из бесчисленных московских НИИ. Но и здесь бросалось в глаза непривычное обилие колоритных бомжей в истоптанных башмаках и причудливых одеяниях, «вольных граждан», бродяче не обременявших себя бытовыми заботами. Со всей страны на перекладных потянулись в столицу нестандартные личности сложных психотипов, влекомые пряной атмосферой стихийных сборищ. Забавно смотрелись рядом с этой неопрятной братией беспечные парочки в обнимку – любопытствующие с запахом сытости, создающие эффект стадности, даже не пытавшиеся вникнуть в речи трибунных ораторов. Здесь же кишмя кишели мелкие дельцы, делавшие свой грошовый бизнес на демократии, продавая листки самиздатовской хроники по рублю за трояк. Под чёрным знаменем кучковались анархо-синдикалисты и прочие любители безначалия, кололи глаза множеством мелких плакатиков демосоциалисты. Невнятного вида личности вели вялый сбор подписей под какими-то обращениями, а заодно и пожертвований неизвестно на какие цели.

      Митинговый прибой волнами бился об ограду лужниковского Дворца спорта, а навстречу, поверх этого политического китча и ярмарочного шума, летели металлические, мегафонные голоса ещё вчера неизвестных филозофов и дохторов наук, премудрых и всеблагих ораторов, лишь сегодня утром вынырнувших из безвестности. Щедро делясь воспоминаниями о своём лагерном или тюремном прошлом – злочинный режим, проклятые коммуняки! – эти штукари оголтело, с боевой риторикой взывали к народу от имени народа, стремясь всучить ему политическую «куклу» в обманной перестроечной обёртке, будоража простаков, попавшихся на голый крючок. Начальники государства намеренно отпустили гайку, чтобы из канализации брызнула вонючая жижа.

      Москва, где буйствовала Улица, заправляя перестроечной шумихой, задавала тон. А где-то во глубине России – именно России, не Союза – за этой разудалой вольницей внимательно наблюдала Фабрика – заводской люд. Этим людям было не до митингов, затруднённые обстоятельства жизни приковали их к рабочим местам, вынуждая тяжкими трудами, нередко в полторы смены, с «чёрными» субботами, добывать хлеб насущный. Фабрика, выйдя из проходной завода, после смены спешила, торопилась – кто домой, к семье, кто по магазинным очередям, кто по пивным ларькам. Московская Улица буйно самовыражалась, а Фабрика безмолвствовала, с почтением внимая краснобаям Улицы и запоминая имена её пророков, которых каждодневно могучим хором возвеличивали пресса и телевидение. В угаре тех дней Фабрика растерялась, не могла понять, что эта пышная пена перестройки скрывает от её глаз страшный омут, куда её затягивают.

      А