Мадемуазель Шанель. К. У. Гортнер

с детьми ее возраста.

      Лицо Джулии было мертвенно-бледным от усталости.

      – Мы здесь совсем чужие, – сказала я.

      Одна из сопровождающих нас монашек сразу же повернула ко мне голову:

      – В совершенном мире дети не бывают чужими. Но этот мир далек от совершенства. Ничего, постепенно привыкнете.

      Она привела нас в дормиторий, где сразу сотня любопытных лиц повернулась и стала разглядывать нас. Я сжала кулаки.

      – Мы здесь долго не задержимся, – объявила я, хотя вопросов мне никто не задавал. – Скоро за нами приедет папа и заберет отсюда, вот увидите.

      Джулия дернула меня за руку.

      – Габриэль, прекрати сейчас же, – прошептала она.

      Задули свечи, и огромное помещение наполнилось храпом и вздохами спящих. Чтобы никто не слышал, я закрыла голову подушкой и заплакала. На следующий день, куда бы я ни повернула голову, мой взгляд натыкался только на черный или белый цвет или промежуточные между ними оттенки: черные одеяния монахинь, развевающиеся на ветру и создающие впечатление, будто эти женщины не идут, а плывут по воздуху; черный цвет наших форменных платьев, скромных и прочных. Накрахмаленное белоснежное белье, сложенное в стопки на полках шкафа или аккуратно постеленное на наших узеньких койках, мерцающая, словно ореол, белизна головных уборов монахинь и всевозможные оттенки унылого серого, начиная от меняющего в свете дня оттенок плитняка, которым были выложены полы, и заканчивая монотонными голосами тех, кто обязан был за нами надзирать.

      Первые несколько недель пребывания в монастыре я чувствовала себя глубоко несчастной. Отчаянно скучала по братьям, ведь я привыкла жить с ними вместе. Скучала по маме. Жизнь наша с ней была, конечно, суматошная, но все равно мне очень не хватало мамы.

      – Зато здесь нам ничто не угрожает, – сказала как-то вечером Джулия. – Разве ты не видишь? Здесь с нами не может случиться ничего плохого.

      Но я не хотела этого видеть. Я не могла принять этой жизни, потому что если бы приняла, значит смирилась с мыслью, что отец никогда больше не вернется. Я все никак не могла поверить, что он нас бросил.

      – Нет, здесь просто ужасно, – ответила я. – Ненавижу их всех.

      – Ты не права. – Джулия протянула руку к моей койке и сжала мне пальцы. – Надо быть им благодарными. Разве не лучше для нас самих, что мы оказались здесь? Что бы мы делали одни-одинешеньки, кто бы о нас позаботился? – (Я отвернулась.) – Ты просто попробуй, – услышала я ее шепот. – Ты же сильная. Мама всегда говорила, что на тебя можно положиться. Обещай, Габриэль, что попытаешься. Ты ведь так нужна нам с Антуанеттой.

      Я очень любила своих сестер, поэтому послушалась Джулию и попробовала смириться. В последующие недели я изо всех сил старалась как можно больше улыбаться и быть вежливой, послушно вставала до зари на звон колоколов, тащилась вверх по крутой лестнице и по выложенной камнем дорожке шла в часовню слушать заутреню. Потом нас вели в трапезную на завтрак, после завтрака начинались занятия, затем второй завтрак