Посох и четки (сборник). Магомед Ахмедов

маяк, видна из разных районов Нагорного Дагестана. Это – Седло-гора. Вокруг моего селения – горы и скалы, а сам аул лежит как бы в их ладонях, окруженный лесами и лугами.

      Я с детства любил Седло-гору. Она никогда не менялась, но зато умела предсказывать погоду, была для нас барометром. С утра посмотришь на нее – и узнаешь, какая сегодня будет погода. Но самое любимое мое место в родном ауле было, конечно, там, где раскинулась березовая роща. Наши березы немного похожи на плакучие ивы, их невероятно красивые косы словно ниспадают с девичьих плеч.

      За аулом – сосновый лес, внизу течет Аварское Койсу. В детстве мы много времени проводили у этой реки – купались, ловили рыбу, устраивали набеги на общественные сады. Когда лезли в колхозный сад, непременно снимали пионерские галстуки: понимали, что поступаем плохо. Рвать плоды в чужом саду нам, детям, было стыдно, хотя сад был общественным и принадлежал всему аулу.

      Сейчас таких садов нет. Сейчас всё частное. Может быть, это и лучше, но в те времена, мне кажется, люди были щедрее и добрее.

      Родители мои были простыми горцами, и дома у нас не было библиотеки. Но у моего отца всегда были книги аварских классиков – Али-Гаджи из Инхо, Махмуда из Кахаб-Росо, Гамзата Цадасы. Многие стихи этих поэтов отец знал наизусть. Встретив на улице односельчанина, он мог его остановить и во весь голос декламировать что-нибудь из нашей классической поэзии.

      Отец много времени проводил вне дома – в горах, ухаживая за овцами, перегоняя их с гор на равнину, а с равнины в горы. Однажды, я был тогда учеником шестого класса, он попросил меня присмотреть за отарой, пока он поедет на соболезнование в соседний аул. Я обрадовался такому доверию и, взяв с собой том «Войны и мира» Льва Толстого, пошел выполнять поручение отца.

      День был летний, ясный, солнечный. Я выгнал отару на пастбище и, устроившись в тени высокой скалы, начал читать. Книга меня так захватила, что я обо всем забыл. Когда пришел в себя и оглянулся вокруг, отцовской отары и след простыл. Я стал бегать в поисках ее, еле-еле собрал половину. Остальные овцы разбрелись по чужим пастбищам, и там их временно «арестовали». Когда отец вернулся, он сразу всё понял и сказал:

      – Хорошо, что тебе можно хоть книгу доверять!

      С тех пор я доверяю книге, а книга доверяет мне.

      Книги я читал в самых разных местах: и на камне, и под скалой, и в пещере, и у реки, и у родника, и в лесу, и в саду. Всюду, где бы я ни был, со мною была книга. Лежишь в расщелине скалы, идет дождь, но ему не добраться до тебя, а ты читаешь книгу – и так сладко, так радостно и солнечно в твоей груди.

      Иногда отец брал меня с собой в горы, на летнее пастбище. Лежа под буркой на вершине горы, я смотрел в небо, а там сияли звезды, звезды, звезды. Они сияли и говорили друг с другом прямо по-лермонтовски. И когда, значительно позже, я услышал известное выражение про «звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас», понял, что чувствовал правоту этих слов еще тогда, под отцовской буркой.

      С детства я находил поэзию везде: в роднике, в речке, в горах, в аулах, приютившихся на скалах, в орлах, парящих в небе, в ласточке, щебечущей по весне, в подснежнике, горящем, как свеча на снегу. А самое главное, в простых людях – в горцах, чья тяжелая жизнь становилась легче от песни. Где вы, где вы, аульские свадьбы моего детства? Старинные наряды, песни, танцы делали людей счастливыми, у народа была общая радость, счастье, судьба, хотя жил он не так обеспеченно, как сейчас. Приезд кунака приравнивался к свадьбе, горцы делили вместе и радость, и беду.

      До сих пор, где бы я ни находился, до меня долетают сладкие звуки аварской речи из родного аула. Они будят спящие воспоминания и дают новую жизнь моей поэтической строке. Я, как и многие мои собратья по перу, – поэт аула и, перефразируя французского классика, сказал бы так: «Дагестанские поэты рождаются в ауле, а умирают в Махачкале».

      Школа дала мне очень много, вспоминаю ее с большим уважением. Учителей своих я очень любил, да и они меня любили. Они были настоящими учителями, строгими и требовательными. Сейчас я понимаю, что именно так и надо было нас учить, чтобы мы, горские дети, говорившие в своих аулах на русском языке только в школе, сдавали потом экзамены без всякого блата и поступали в вузы в Москве и в других крупных городах советской державы. Это действительно было образование! Не чета нынешнему.

      До сих пор помню наизусть стихи русских и аварских поэтов, выученные в школе горного аула. Библиотека была для меня там самым дорогим местом.

      Будучи десятиклассником, я послал в Литературный институт подстрочники своих стихов, даже не надеясь, что пройду творческий конкурс. Каково же было мое удивление, когда в аул из столицы написали, что я допущен к экзаменам. Получив аттестат (с одной только «четверкой», по математике, а все остальные оценки были высшими), я поехал в Москву.

      Я был горским мальчиком, который и в Махачкале-то к тому моменту побывал всего несколько раз. И вот отправился в столицу огромной страны. До сих пор живет в моем сердце то великое удивление, которое подарила мне Москва,