Богомолье. Старый Валаам. Иван Шмелев

кричат:

      – Ку-най их, ку-най!

      Федя, как был, в лаковых сапогах, – за ними в реку и давай их за волосы трепать и окунать. А мы все смотрели и крестились. Горкин молит его:

      – Федя, не утопи… смирись!..

      А он прямо с плачем кричит, что не может дозволить Бога поносить, и все их окунал и по голове стукал. Тогда те стали молить – отпустить душу на покаяние. И все богомольцы принялись от радости бить посошками по воде, а одна старушка упала в речку, за мешок уж ее поймали – вытащили. А Федя выскочил из воды, весь бледный, – и в лопухи. Я смотрю – стягивает с себя сапоги и брюки и выходит в розовых панталонах. И все его хвалили. А те, охальники, выбрались на лужок и стали грозить, что сейчас приятелей позовут, мытищинцев, и всех нас перебьют ножами. Тут подводчики кинулись за ними, догнали на лужку и давай стегать кнутьями. А когда кончили, подошли к Горкину и говорят:

      – Мы их дюже попарили, будут помнить. Их бы воротяжкой надоть, чем вот воза прикручиваем!.. Басловите нас, батюшка.

      Горкин замахал руками, стал говорить, что он не сподоблен, а самый простой плотник и грешник. Но они не поверили ему и сказали:

      – Это ты для простоты укрываешься, а мы знаем.

      Тележка выезжает на дорогу. Федя несет сапоги за ушки, останавливается у больного парня, кладет ему в ноги сапоги и говорит:

      – Пусть носит за меня, когда исцелится.

      Все ахают, говорят, что это уж указание ему такое и парень беспременно исцелится, потому что сапоги эти не простые, а лаковые, не меньше как четвертной билет, – а не пожалел! Старуха плачет и крестится на Федю, причитает:

      – Родимый ты мой, касатик-милостивец… хорошую невесту Господь те пошлет…

      А он начинает всех оделять баранками и всем кланяется и говорит смиренно:

      – Простите меня, грешного… самый я грешный.

      И многие тут плакали от радости, и я заплакал.

      Ищем Домну Панферовну, а она храпит в лопухах – так ничего и не видала. Горкин ей еще попенял:

      – Здорова ты спать, Панферовна… так и царство небесное проспишь. А тут какие чудеса-то были!..

      Очень она жалела – всех чудесов-то не видала.

      Идем по тропкам к Мытищам. Я гляжу на Федины ноги, какие они белые, и думаю, как же он теперь без сапог-то будет. И Горкин говорит:

      – Так, Федя, и пойдешь босо, в розовых? И что это с тобой деется? То щеголем разрядился, а то… Будто и не подходит так… в тройке – и босой! Люди засмеют. Ты бы уж неприглядней как…

      – Я теперь, Михаила Панкратыч, уж все скажу, – говорит Федя, опустив глаза. – Лаковые сапоги я нарочно взял – добивать, а новую тройку – тридцать рублей стоила! – дотрепать. Не нужно мне красивое одеяние и всякие радости. А тут и вышло мне указание. Пришлось стаскивать сапоги, а как увидал болящего, меня в сердце толкнуло: отдай ему! И я отдал, развязался с сапогами. Могу простые купить, а то и тройку продам для нищих или отдам кому. Я с тем, Михаила Панкратыч, и пошел, чтобы не ворочаться. Давно надумал в монастыре остаться, как еще Саня Юрцов в послушники поступил…

      И вдруг подпрыгнул – на сосновую шишечку попал – от непривычки.