Первая рыбка. Сказки и рассказы. Евгений Пермяк

сто. Пять волшебных слов велела запомнить.

      – Каких?

      – «Семь раз отмерь – один отрежь».

      Ежиха-форсиха

      Приглянулся Ежихе-форсихе выдровый мех. Не налюбуется.

      – Давай, Выдра, одёжкой меняться.

      – Давай! – говорит Выдра.

      Сказано – сделано. Поменялись одёжками.

      Ходит по лесу Ежиха-форсиха, дорогим выдровым мехом похваляется:

      – Вот я какая нарядная! Смотрите.

      Учуяли собаки-разбойницы дорогой выдровый мех и кинулись на Ежиху-форсиху:

      – Снимай, тётка, выдровую шубу!

      А Ежиха и в ус не дует. Забыла, что больше она не колюча. Свернулась по старой ежиной привычке в комочек да и подзадоривает собак:

      – А ну, попробуйте схватите меня!

      А собаки взяли да и схватили.

      Поняла Ежиха в собачьих зубах, какого она маху дала, когда свою колючую шкурку-защитницу на выдровый приманочный мех променяла. Поняла, да уж поздно было.

      Мать-мачеха

      Снесла непутёвая Кукушка три яйца. Одно – в иволгино гнездо, другое – в желнино, третье – в щеглиное. Снесла беззаботная мать и улетела в весёлые леса куковать, годы предсказывать, людям голову морочить, свою душеньку тешить. Летала она так, куковала да и о детях вспомнила, что в чужих гнёздах росли.

      – Пора мне их под своё крыло взять, – сказала кукушка. – То-то обрадуются детушки родимой матушке.

      Прилетела Кукушка к иволгиному гнезду, а её кукушонок и не взглянул на мать. Иволгу матерью называет. Из её клюва кормится, на её голос откликается.

      – Вон ты каков, неблагодарный! Из моего яйца проклюнулся, а меня и узнать не захотел, – сказала в сердцах Кукушка и полетела в желнино гнездо. Увидела там кукушонка и к нему бросилась:

      – Здравствуй, сыночек, мой ненаглядный. Узнал ли ты свою мать?

      Испугался кукушонок невиданной им птицы, на весь лес пищит, Желну кличет:

      – Матушка, лети скорее сюда! Чужая тётка хочет меня из родного гнезда унести.

      Прилетела Желна и прогнала прочь Кукушку. Полетела тогда Кукушка к щеглиному гнезду. Глядит – её кукушонок Щеглиху перерос. Она еле-еле кормить его поспевает.

      «Ну, – думает, – эта-то отдаст мне моего обжору».

      – Бери, – говорит Щеглиха, – своего подкидыша. Я из сил выбилась, уж очень он много ест.

      Как услыхал это кукушонок, задрожал, замахал крылышками и жалобно-жалобно стал просить Щеглиху:

      – Дорогая моя мамонька, я лучше с голоду умру, только из-под твоего крыла под чужое не пойду.

      Разжалобилась Щеглиха. Тоже всплакнула.

      – Да никому я тебя, мой сыночек, не отдам. Лучше часок-другой не досплю, а тебя выкормлю.

      Кинулась тут Кукушка к судье – судом деток отсуживать. А судьёй в этом лесу Дятел был. Мигом дела разбирал. И кукушкино дело скорёхонько рассудил. По совести, по народной мудрости решение вынес: «Не та мать, которая деток народила, а та, что их вскормила, вспоила да на ноги поставила».

      Пропавшие нитки

      Жила-была сварливая старуха. К тому же неряха. Стала как-то она шить.

      А у неряхи все нитки спутаны. Распутывала их, распутывала нерадивая торопыга да и крикнула:

      – Пропадите вы пропадом! Чтобы глаза мои не видели вас со всем вашим нитяным отродьем!

      А нитки возьми да и пропади со всем своим нитяным отродьем: кофтами, юбками, платьями и бельём. Ничего нитяного в доме сердитой старухи не осталось. Сидит старуха голышом и вопит на всю горницу:

      – Батюшки-матушки, где же моя одёжа?

      Кинулась старуха за овчинным тулупом, чтобы себя прикрыть. А тулуп по овчинам на куски распался. Потому как овчинные куски тоже нитками были сшиты.

      Мечется старуха из угла в угол, а по избе пух летает. Наволочки у подушек тоже из ниток тканные. Не стало в доме ни варежек, ни чулок. Ни одеял, ни половиков. Ничего нитяного не стало.

      Накинула старуха на себя рогожный куль да и давай у ниток прощения просить:

      – Ниточки льняные, ниточки шерстяные, ниточки хлопковые, ниточки шёлковые! Простите меня, старуху сварливую, торопливую, нерадивую. Вернитесь в мою избу.

      И так-то жалобно старуха голосит-причитает, просит, что даже нитки, испокон веков молчальницы, и те заговорили.

      – Назови, – говорят нитки, – половину того, что из нас, ниток, ткётся, плетётся, вьётся и вяжется. Тогда вернёмся. Простим.

      – Только-то и всего? – обрадовалась старуха. – Мигнуть не успеете, назову.

      И принялась старуха называть. Назвала десяток-другой нитяных изделий-рукоделий да и осеклась.

      Не всякий, кто круто берёт, далеко идёт. Спотыкается. Останавливается. Отдыхает.

      Стала старуха вспоминать, что из ниток ткётся, плетётся,