Исповедь монаха. Эллис Питерс

его вниз, на землю. Высоту ведь кто как переносит.

      – А ты сам тоже лазил наверх? – полюбопытствовал Хью.

      – Как же, вчера свою очередь отработал, днем, до сумерек. Дни-то, видишь, короткие, как назло. Но, должно быть, на той неделе все закончим.

      Хью сощурился: в глаза внезапно ударил невесть откуда пробившийся луч солнца, и снег вокруг вспыхнул, заискрился.

      – А кто эти двое – там, на крыше? Один вроде брат Уриен, верно? А другой?

      – Брат Хэлвин.

      Стройная, легкая фигура почти терялась за выступом лесов, но Кадфаэль приметил Хэлвина часом раньше, когда тот с напарником карабкался вверх по лестнице.

      – Ушам своим не верю – лучший Ансельмов художник? Как же вы это допустили? Не беречь такого искусника! Что будет с его руками? Мороз-то нешуточный! Пошурует на таком холоде плитками, а потом неделю, а то и две не сможет взять кисточку в руки.

      – Ансельм добился бы для него освобождения от работы, – пояснил Кадфаэль, – да только Хэлвин ни в какую сам не соглашался. Кто бы осудил его за такую поблажку, зная, какие бесценные творения создает он своими руками? Но уж так он устроен, Хэлвин, что ежели где поблизости окажется власяница, сейчас же подавай ему – не успокоится, пока на себя не натянет. Что за парень, право слово, вечно в чем-то кается! Бог весть каких грехов он себе напридумывал! Лично я не знаю за ним ни одного, даже пустячного, отступления от правил с той поры, как он пришел к нам послушником, а если учесть, что обет он принял, когда ему не было и восемнадцати, мне с трудом верится, что дотоле он успел причинить много зла. Но встречаются ведь и такие, кому на роду написано без конца казнить себя да каяться. Может, их назначение – брать на себя часть бремени с души тех из нас, кто слишком легко смиряется с мыслью, что все мы люди, а люди, как известно, далеко не ангелы. Если избыток его праведности поможет замолить пред Всевышним какие-то из моих собственных проступков, пусть ему это зачтется, когда придет черед подводить последний итог. Я не против.

      Кругом лежал глубокий снег, и было слишком холодно, чтобы надолго задерживаться и наблюдать за медленными, осторожными действиями монахов, занятых починкой крыши. Поэтому друзья вновь двинулись по тропинке, огибавшей монастырские пруды (на ледяной поверхности которых брат Симон прорубил несколько лунок, чтобы под лед к рыбам поступал воздух), и по узкому дощатому мостику, подернутому коварным тонким ледком, перешли на другой берег мельничной протоки, что питала водой пруды. Отсюда уже было рукой подать до странноприимного дома, и леса, обхватившие его южную стену и нависшие над сточной канавой, полностью закрыли от них фигуры на крыше.

      – Давным-давно, еще послушником, он одно время помогал мне возиться с моими травками, – припомнил Кадфаэль, когда они миновали заснеженные грядки и вышли на обширный монастырский двор. – Это я снова о Хэлвине. У меня самого тогда только закончился срок послушничества. Но я-то ушел в монастырь на пятом десятке, а ему едва восемнадцать