Еврейская нота. Михаил Веллер

квартира, – он обвел рукой. – Гараж, «Жигули»-шестерка – все у меня есть. Ничего не надо! Все им оставляю! Пусть подавятся. Только чтоб выпустили. Вот как они мне все надоели.

      Он прилетел в Израиль, предъявил достижения, срочно выучил иврит, в травматологии Тель-ХаШомера, центрального госпиталя, быстро переругался со всеми и переехал в Италию. Итальянский его раздражал, он предъявил свои регалии в частной клинике и стал оперировать; административные и профессиональные разговоры – через переводчика. Персонал был туп и уровня его работы не понимал. Он переселился в Германию, там действовали льготы и пособия как для евреев, так и для участников войны, боровшихся с фашизмом. Профессор с немецкой фамилией Вассерштейн усовершенствовал свой школьно-военный немецкий и стал хирургом, а затем завотделением Клиники оперативной травматологии и ортопедии в Бремене. В семьдесят перешел в частную клинику и работал до семидесяти пяти. Ездил на БМВ, отдыхал и лечился в Висбадене, жил в тихом дорогом районе, окнами на зеленый канал в плакучих ивах.

      Мы встретились в 1999. Он закончил работать, я выбрался из нищеты девяностых.

      – Обед у меня есть, женщина приходит готовить, – сказал дядя и дал мне пятьдесят марок. – Пройдешь налево до угла и еще налево один квартал, там в магазине купишь бутылку водки, голландская, с желтой этикеткой, ноль семь. Ну, давай быстро.

      Из любопытства, впервые в Германии, я купил упаковку нюрнбергских колбасок.

      – А это еще зачем? – спросил дядя, убирая бутылку в холодильник и доставая оттуда, будьте уверены, такую же охлажденную.

      – Из интереса, – сказал я. – Закусить. Никогда не пробовал немецких колбасок.

      – Я их едой брезгую, – покривился дядя и разлил по тарелкам борщ с плиты.

      – Почему?

      – Что говорить. Гансы и есть гансы.

      – Дядя, – подъехал я, – ты уехал когда-то из Ташкента в Ригу, потому что тебе не нравились узбеки.

      – Это чурки. Кому они могут нравиться. Как с ними можно работать?

      – Но латыши тебе тоже не понравились.

      – Латыши – это фашисты. Я ненавижу фашистов. Особенно тупых.

      – Дядя, – сказал я, – но русские тебе тоже не нравились. И они бы тебе ходу вообще не дали.

      – Русские? Русские – это свиньи. И все, что они делают – это свинство. Кому они нужны?

      – Так, – сказал я. – Ну, а что ты скажешь об евреях?

      – Тебе одним словом?

      – Да.

      – Евреи – это просто говно.

      – Ну – за интернационализм! – поднял стопку я.

      – Со свиданьицем, – сказал дядя, и мы чокнулись.

      Вторую пили за родителей, третью – за победу. Это было 9 мая.

      …Вечером смотрели российское телевидение, последние известия, отрывки утреннего парада с Красной площади, что-то про оборону Москвы, бои и зимние пейзажи из военных хроник.

      – О! – вдруг воскликнул дядя. – Это ж мои места! Здесь моя 91-я дивизия наступала!

      И здесь я неожиданно заплакал. Без звука.