Московская сага. Василий Аксёнов

по-страшному его раздражал: приходилось как бы постоянно играть роль, навязанную ему воображением избалованной фифки. Она увидела в нем идеал пролетария, простого, свободного, без околичностей берущего в руки все имущество мира, потому что оно отныне принадлежит ему, он строит будущее. Значит, надо было постоянно показывать простоту, городскую народность, уверенность и даже некоторую косолапость неторопливых движений, каменистость гиревых мышц. Между тем по сути своей Семен Стройло был скорее суетлив, извилист в мыслях, не очень даже и могуч физически, гири ненавидел. Короче, она смотрела на него скорее как на игрушку пролетария, чем на истинного пролетария, которым он, в общем-то, несмотря на чистоту анкеты, никогда не был. Ни папаня, ни дедка матценностей не создавали, происходя из марьинорощинских складских. Ну, в общем, обижаться все-таки не приходится: девчонка сладкая, и польза от нее идет пребольшая, однако…

      Из коридора, с лестницы долетел полет шагов – идет, зараза, минута в минуту!

      Нина пробежала через вестибюль, и всякий, кто встретился ей в обширном помещении, останавливался в изумлении: чего, мол, девица так сияет, откуда, мол, такой оптимизм на десятом году революции?

      Уборщица хмыкнула ей вслед и кривым большим пальцем показала сторожу:

      – Вишь, к инструктору на свиданку побежала!

      Сторож чмокнул, утерся рукавом:

      – Прыткая, гладкая… Эхма…

      Нина пролетела по коридору, рванула дверь с надписью «Наглядные пособия». Ворвалась в комнату, потрясая свежим выпуском журнала «Красная новь».

      – Семен, вставай! Лодырь! Смотри, мои стихи в «Красной нови»!

      Открыла журнал, облокотилась на полупулемет, с силой прочла:

      Могла ли я в стремительных мгновеньях

      Не вспомнить, Одиссей, ни глаз твоих, ни губ,

      Полночных кораблей жасминное цветенье,

      И тени крепостей, и звук далеких труб?..

      Семен намеренно зевнул, подумав: демонстрируется пролетарская пасть.

      – Про что это?

      Нина не ответила, глядя в какую-то невидимую точку.

      – Про что стихоза? – повторил вопрос Семен.

      – Про ночь, – сказала она.

      Семен бросил под кушетку «Принцессу Казино» и встал, потягиваясь.

      – Хочешь шамать, Нинка?

      Он показал на открытую банку мясных консервов и булку московского хлеба.

      Нина отрицательно помотала головой.

      – Не хочешь отличной шамовки? – удивился он. – Портвейну хошь? Ну ты даешь, сестра, от «Трех семерок» отказываешься!

      Сладкая тяга прошла по его телу, он расстегнул пояс брюк.

      – Ну ладно, нэ-хош-как-хош-хады-галодна, иди сюда!

      Нина отшатнулась от него, как бы в досаде, хотя сама уже жаждала только одного, этого акта с ним, таким простым.

      – Да ну тебя, Семка! Я к тебе со стихами, а ты сразу…

      Он притянул ее к себе, по-хозяйски поднял юбку:

      – Давай, давай… Кончай эти плюссе-мюссе! Сколько раз тебе говорено, будь проще, Нинка!

      Закрыв