Осенние птицы. Александр Матвеев

>

      Ценностная основа его творчества – это мир, любовь, не затёртая, светлая патриархальность. Его строки, если сравнивать с музыкой, похожи на жанр «листки из альбома», лирические мгновения, обрамлённые философской неспешностью, впечатляют и проникают прямо в сердце.

      Книга объёмная, поначалу, знакомясь со стихами, ощущаешь сильное влияние теософских идей, не страстность, а смирение становится константой поэтического мировоззрения Александра Матвеева. Лирический герой как будто чуть спрятан за своей наблюдательностью. Он виден нам только на фоне философствования, на фоне сердца горестных и не очень горестных замет. Частые обращения к Богу придают тексту надмирность.

      Дальше понимаешь, что автор не скрывает свою корневую связь с традиционной русской поэзией. Для него совершенно не чужды нелирические наблюдения, он не бежит социальности, ярких портретов, не только красота его интересует, но и родство как обратная сторона красоты.

      Ну а ты, голуба в шубе крашеной,

      У тебя свой ум, своя игра,

      Пухлы губы, ярко напомажены —

      От самой себя куда ушла?

      Что сегодня ты опять затеяла,

      И зачем ты здесь, на мостовой?

      Взгляд больной, худые пальцы веером, —

      Кто избранник в этот вечер твой?

      Тут есть что-то некрасовское, тут больше сочувствия, нежели осуждения.

      Никто не чувствует русскую природу так своеобразно, как Матвеев. Он видит в ней то, чего другие не замечают. Мир для него это не только традиционные измерения. Поэтическое измерение – его точка отсчёта. Где же его рубикон? Там, где лирический накал неумолим. Постепенно, от стихотворения к стихотворению, мы ощущаем эту неумолимость

      Она не пела, а колола,

      Дрова колола колуном,

      Виола, буйная Виола

      По жизни мчалась напролом.

      Слова-поленья в печь бросала,

      Бросала в печь судьбы лихой.

      Любовь горела и сгорала,

      Сжигать любовь ей не впервой.

      Матвеев не поддаётся на соблазн эксперимента, его техника не бросается в глаза, она построена не на ранжире и точности, а на всецелом отсутствии фальши, невозможности её, невосполнимости её никакой виртуозностью. Правда сердца, правда чувства, правда, если угодно, фантазии, вот что интересует автора этой книги.

      В этих своих стремлениях автор не ограничивает себя. Спектр его эмоций – да, основанный на лирике, но всё же ищущий, расширяющий границы тона, интонации, меняющий угол зрения. Его метафорические философские обобщения иногда попадают прямо в яблочко. И если образный ряд кажется чересчур прямым, то это только на первый взгляд, в нём тонна подтекста вторых планов и поводов долго над ним потом размышлять.

      Волчья стая – сила грозна,

      У волков инстинкты правят;

      У людской толпы безмозглой

      Нет закона, нет и правил.

      Рушит жизнь толпа слепая

      И себя в ней не жалеет;

      То ли дело волчья стая —

      От азарта не дуреет.

      Здравы, трезвы, хладнокровны

      И разулшы звери-волки;

      Люди вечно неуёмны,

      Тратят жизнь свою без толку.

      Восхищает волчья стая,

      Огорчает жизнь людская.

      Иные поэтические наблюдения таят в себе поразительную, почти детскую наивность. А ведь это прекрасное свойство: в любой момент уметь посмотреть на мир глазами ребёнка.

      Ворона каркнула три раза,

      Так, словно каркать птице лень.

      Вставай, Мареев, ты обязан —

      Встречай весенний ясный день.

      Что сказать о прозе Матвеева?

      Она, бесспорно, автобиографична, но в ней иногда поразительные детали даже важнее, чем собственно перипетии судеб. Матвеев умеет описывать подробно, но без навязчивости, его герои самобытны, с яркими речевыми характеристиками. Его диалоги насыщенны, в них нет ничего лишнего. Проза его объёмна, это проза опытного человека, знающего цену эмоциям. Рассказ не преобладает над показом, монологи его упоительны, в них ни капли искусственности. Вот образчик его письма:

      «– Вот так я оказался уроженцем города Ленинград, хотя там только на свет появился и дней пять в роддоме с мамкой находился. Потом рос на заставе. А на Урал наша семья вернулась, когда после известного хрущёвского сокращения армии отца комиссовали, – Сергей Александрович посмотрел на Бориса, отвечая на его ранний вопрос. – На Урале отец своими руками построил дом небольшой, посредине стояла русская печка, а вокруг – лавки да полати. Вот так и жили там – в тесноте, да не в обиде. Мы, детвора, спали на лавках, а отец с матерью – на полатях, только занавеской отделялись, так что всё, что там