Белые одежды. Не хлебом единым. Владимир Дудинцев

поэт поставил бутылку на скамью, вытер двумя пальцами бороду и усы, взял Федора Ивановича под руку и, дыша в лицо пивом, сказал:

      – Вот послушай. Новое.

      Дымчатым бабьим голосом, подвывая, он начал читать:

      Три с гривою да пять рогатых,

      В овине сохнет урожай,

      За этот сказочный достаток

      Отца сослали за Можай.

      А ты, его сынок-надёжа,

      Проклятье шлешь отцу вдогон,

      Родную сбрасываешь кожу,

      За новью пыжишься бегом.

      Был Бревешков, а стал Красновым,

      Был Прохором, теперь ты – Ким.

      И спряталась твоя основа

      За оформлением таким, —

      Чтоб мы и думать не посмели,

      Что ты – новейший мироед,

      Когда увидим в личном деле

      Краснова глянцевый портрет.

      Ну как? Чувствуешь, что это за вещь?

      – Чувствую. Серьезная вещь…

      – Да? – Кондаков недоверчиво посмотрел на Федора Ивановича.

      – Да, Кеша. Вещь хорошая и серьезная. Ты реагирующий мужик.

      – Ты находишь? – сказал поэт польщенно. – Ну, пойдем пройдемся. Скажи еще что-нибудь.

      – Зачем у нашей старухи сундучок спер? Хоть бы пятерку ей.

      Кондаков остановился, как будто в него выстрелили дробью. Потом опомнился, его рожа, окаймленная рыжеватыми с проседью лепестками, расплылась.

      – Фу, напугал… Разве это ее? Она видела?

      – А как же. Ходит и костит твое честное имя…

      – Что же ты не остановил? На, дай ей два рубля. И от себя еще добавь. Скажи, чтоб перестала.

      – Барахло ходишь по улицам собираешь…

      – Барахло? Знаешь, какое это барахло? Этот сундучок у ней весь внутри оклеен газетами. Тридцатый год. И там объявления, Федя… Какие объявления! Слышишь? «Порываю связь с отцом как кулацким элементом». «Рву все отношения с родителями, сеющими религиозный дурман в сознании трудящихся». «Меняю фамилию и имя». И берут имена: Октябрь, Май, Ким, Револа… Так и повеяло, знаешь. Ночь не спал.

      – Покажешь?

      – Его уже нет. Одному человеку отдал.

      – Жаль…

      – Просил человек. У него там кто-то оказался. Из своих. Ты бы разве не отдал?

      – По-моему, ты правильно отразил суть… Может, и правда, кто-нибудь делал это в экстазе. Потому что в этих отречениях от родителей есть что-то. Какой-то обряд. Люди более развитые, образованные спросили бы: а к чему эти жертвы вообще?

      – Погоди, Федя. Погоди, запишу… – У поэта в руках уже были ручка и пачка сигарет. – Давай, давай…

      – К чему, говорю, эти обряды делу революции? Родители – они ведь сами по себе. Раньше, например, полагалось носить крест. Тут есть, Кеша, что-то от человеческого жертвоприношения… Не каждый из этих был в исступлении… Не все пылали, ты прав. Иные трезво предавали, чтоб спасти себя, а иные – чтоб и взлететь…

      – Ты думаешь? Ну-ну. Продолжай…

      Федор Иванович с грустью посмотрел на его исписанную сигаретную пачку.

      – Такая