П5: Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана (сборник). Виктор Пелевин

      Лена тоже.

      Девушки исчезали за дверью из матового стекла с интервалом примерно в четверть часа, потом выныривали и шли к выходу. По их лицам ничего нельзя было понять.

      Когда по холлу пролетел звон электронного колокольчика и секретарша назвала ее фамилию, Лена вдруг запаниковала и долго не могла засунуть книгу в сумочку, так что секретарша даже нажала на кнопку еще раз. Но по пути к матовой двери Лена пришла в себя – и толкнула ее уверенной рукой.

      За дверью оказался небольшой кабинет, похожий на приемную доктора-косметолога: письменный стол, пара кресел и жесткая медицинская кушетка, обтянутая клеенкой. Хозяин кабинета, которого было принято называть «дядя Петя», сидел на кушетке, скрестив мохнатые ноги, и курил сигару.

      Дядя Петя был полный мужчина лет пятидесяти с голым черепом и мясистым лицом в стильных прямоугольных очках. Несмотря на свежевыбритость, он выглядел небритым: его полуседая щетина была так непобедимо густа, что казалось, будто он только что посыпал голову пеплом сигары, а для полноты покаяния втер некоторое количество еще и в щеки. Одет он был как ребенок – в мятые белые шорты и футболку с радужной надписью:

Taliban Ichkeria

      Некоторое время он глядел на Лену, пожевывая сигару. Затем указал на стол и произнес:

      – Раздевайся и залазь… То есть наоборот – залазь и раздевайся.

      Лена была в курсе, что петь придется голой, но все-таки испытала шок, поняв, что все произойдет не на подиуме, а на письменном столе в прокуренной комнатенке. Как-то это выглядело несерьезно. С другой стороны, место было самое серьезное, какое только бывает, это она тоже знала.

      Обнаружившийся диссонанс мог означать только одно – ее представления о серьезном и несерьезном не соответствуют актуальной действительности. Такое с ней уже бывало в жизни. Поэтому, отбросив сомнения, она залезла на стол и быстро обнажилась.

      – Пой, – сказал дядя Петя.

      – У меня флэшка с музыкой, – ответила Лена, – есть куда поставить?

      – Давай без музыки.

      Специально на этот случай у Лены была приготовлена песня про Югославию, которую пели «Татушки» – она очень выгодно подчеркивала ее тонкий чистый голосок. Лена запела:

      Над вечерним Дунаем разносится

      белый цвет белый цвет белый цвет…

      – Ногу подними, – сказал дядя Петя.

      Лена покраснела и, продолжая петь, подняла левую ногу, согнув ее в колене. Стоять на одной ноге было неудобно, но можно. Она развела руки в стороны и попыталась придать своей позе максимальное изящество.

      Стыд наполнил ее голос какой-то особо пронзительной хрустальной чистотой. Дядя Петя даже не смотрел на нее – так, может, глянул искоса один или два раза. Он занимался своей сигарой, которая слишком сильно прогорела с одного бока. Озабоченно смазывая слюной проблемную область, он пускал струи дыма в потолок, но раскурить сигару равномерно никак не получалось.

      Когда Лена второй раз пропела «Ты уходишь в огонь, Югославия, без меня без меня без меня», в голове дяди Пети, видимо, сработало какое-то ассоциативное реле. Он стряхнул с сигары пепел, сморщился и сказал:

      – Хватит. Давай что-нибудь другое.

      – А ногу можно опустить? – спросила Лена.

      Дядя Петя отрицательно помотал головой. Лена к этому времени уже порядком устала – и сделала ошибку.

      Она запела «Колеса любви» «Наутилуса». Это была красивая песня, но с неуловимым и как бы скользящим мотивом, и петь ее следовало только под музыку.

      – Это знала Ева, это знал Адам, колеса любви едут прямо по нам… – начала она, но через несколько секунд дала такого явного петуха, что замолчала от смущения, а потом начала заново.

      – Не надо, – остановил ее дядя Петя.

      Положив сигару на край кушетки, он сделал пометку в блокноте.

      – Можно ногу опустить? – опять спросила Лена.

      – Можно, – кивнул дядя Петя. – Можно уже одеваться.

      – А декламация? Декламацию будете слушать?

      – Нет.

      Лена слезла со стола. Она чувствовала, как на ее щеках разгорается румянец позора, и ничего не могла с этим поделать. Ей было очень неловко, и, одеваясь, она смотрела в мусорное ведро – словно смирившись с тем, что отныне ее место именно там.

* * *

      Дядя Петя позвонил через неделю, когда Лена уже успокоилась. Звонок раздался рано утром. Взявшая трубку сестра сказала:

      – Тебя какой-то живчик.

      Сначала Лена не поняла, кто это, и только когда дядя Петя назвал ее «Югославией», догадалась, что все-таки прошла конкурс.

      – Насчет тебя сомнений не было, – сообщил дядя Петя, – ты только ногу подняла, и я все понял… Сегодня днем свободна?

      – Да, – сказала Лена. – Конечно.

      – Знаешь, где «Рэдисон-Славянская?» Приходи к трем часам ко входу, только паспорт возьми. Увидишь там человека с табличкой «Семиотические знаки». Подойдешь к нему.

      – Зачем? –