Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая. Анатолий Хлопецкий

господин консул: надо присмотреться. А придет со временем сам, то и проверить… нашими способами. Вы понимаете?

      – Разумеется, господин капитан.

      Здесь, в японской миссии, всерьез готовились к тому, что считали уже совсем не далеким будущим, – к полному хозяйствованию на этой земле…

* * *

      А герой всех этих разговоров между тем лежал, вытянувшись на кровати, в душноватом гостиничном номере и задавал себе тот же самый вопрос: «Из каких же вы, господин Ощепков?»

      Да, в самом начале был каторжный Александровск, босоногое детство. Особой лаской не баловали и дома, а уж на улице… Казалось, вся жизнь сводится к тому, как извернуться и выжить.

      Но и тогда ведь было и иное: рассказы отца о дедах и прадедах и книги… Пусть нечитаные и даже в глаза не виданные, но существовавшие как наяву: толстые, в тяжелых кожаных переплетах, закапанные свечным воском, начертанные строгим старославянским шрифтом полууставом… Мама учила простым и вечным молитвам на ночь, в начале дня, перед едой и после нее.

      Были годы учения: старинные глобусы в полукружиях астрономических сфер, увесистые труды русских и иноземных богословов, Священное Писание и подробное толкование библейских текстов: это надо было не просто выучить – понять и поверить настолько, чтобы суметь объяснить другим, убедить неверующих еще, сомневающихся, порой открыто враждебных.

      Была в семинарии и светская литература: Тургенев, Толстой, Гоголь, Достоевский… А разве не оставили следа в сердце Диккенс, Бальзак, захватывающие романы Гюго?

      Разве все это не изменило его, не вылепило из него совсем другого человека, чем его родители?

      И наконец самое главное: преосвященный Николай – больше чем отец: духовный наставник, Учитель… Как недостает его сейчас! Даже не видеться, не беседовать – просто бы знать, что живет, что, может, когда и помянет в своих строгих, святых молитвах.

      А Кодокан и учение доктора Кано? Где его место, его доля в душе? Разве мало дали ему все часы, проведенные на татами: долгие тренировки, углубленные минуты сосредоточенности, стремительные секунды схваток… Он научился преодолевать боль, полностью владеть своим телом, чутко предугадывать, откуда придет опасность.

      И самый мучительный для него сейчас вопрос: как понять, что делается на родине? Когда идет разлом, раскол в народе, он не может не проходить через каждое сердце. А как жить с расколотым сердцем?

      Мне кажется, что не могло не быть этих раздумий, сомнений, поисков прежде всего себя – своего места в мире, а отсюда и размышлений о сущности человека вообще, о его предназначении, о том, как соотносятся воля и разум человеческие с волей и предначертаниями Господними. Эти размышления, искания и были тем, что основой ложилось в философию будущего русского единоборства.

* * *

      Василий закрыл глаза и вдруг услышал знакомый медленный и размеренный колокольный звон.

      Это не был торжественный благовест звонницы токийского собора Воскресения: небольшая местная церквушка рядом с отелем звала к вечерне. Он не раз уже бывал там и теперь вскочил,