Меня зовут Джейн. Анна Данилова

Это все. Я каждый день должна буду будить его, видеть его заспанное лицо, растрепанные волосы, видеть, как он будет бриться, чистить зубы, мыться, одеваться. Должна буду докладывать ему, чем мне придется заниматься в течение дня, отчитываться, на что я буду тратить деньги (заработанные, кстати говоря, мной же), и объяснять, насколько целесообразны мои покупки. Я должна буду подстраиваться под его ритм жизни, его привычки, угождать ему, ухаживать за ним, когда он ест, мыть за ним посуду, выслушивать его рассказы о том, как прошел день в его музыкальной школе, а вечером еще делать вид, что мне доставляет удовольствие его игра на фортепьяно. Если же он захочет поиграть мне что-нибудь из собственного сочинения, я должна буду, закатив глаза, охать от восторга в то время, как хочется сказать, что все, что он сочинил, – кошачья муть, чепуха, переигрывание классики… Ну почему я должна так жить? И почему так живут все, кого я знаю? И что такого особенного в этих мужчинах, что мы должны им служить и быть кроткими?! Ты извини меня, папа, но я не упомянула и еще об одной обязанности, которую мне придется выполнять, – это спать со Щекиным. Раздеваться перед ним, ложиться, отдаваться… Да с какой это стати? И почему бы не сделать все в точности до наоборот? Почему бы мне не переехать к нему в квартиру? И чтобы мамаша его потеснилась. И чтобы это Андрюша мне чулочки-сорочки стирал и кружавчики разглаживал. И чтобы омлеты на завтрак готовил с какао, и котлетки бараньи на обед, и макароны с мидиями на ужин? И чтобы…

      Нина Цилевич замерла, прислушалась. Кажется, хлопнула входная дверь. В подъезде. В вонючем, пропахшем кошками и сыростью подъезде.

      Она снова посмотрела на портрет отца, которого схоронила в прошлом году, и тяжело вздохнула.

      – Тебе-то хорошо, – прошептала она, всхлипывая, – ты маму любил, и до последней минуты ухаживал за ней, все стирал и гладил, и утку за ней выносил. Любил, понимаешь? А я как буду с Щекиным жить? Как? И зачем ты только мне сказал, чтобы я выходила за него замуж. Я же его не люблю, не люблю! Понимаю, что некрасивая, что с таким рылом можно вообще одной остаться. Но что делать-то? У меня пока нет сил все бросить и уехать отсюда, оторваться от этого города, от тебя… Если я уеду, то как буду навещать? Разве ты простишь мне, если я перестану приходить к тебе на кладбище? Папа, ну подай хотя бы знак!

      Борис Цилевич, отец Нины, смотрел с портрета как-то отстраненно, словно даже портрет изменился и транслировал изображение покойника откуда-то оттуда, с другой стороны жизни. При жизни, подумала Нина, отец никогда не смотрел вот так странно, словно насквозь и одновременно мимо. И морщинка разгладилась на лбу. И губы словно дрогнули в улыбке, мол, сама решай, Ниночка, как тебе поступить: выходить замуж за Щекина или нет. Варить ему щи или нет.

      В дверь позвонили. Нина вздрогнула, хотя и понимала, что и дверью хлопнул Щекин, и по лестнице поднимался тоже он, и на пороге топчется, репетируя речь кандидата в мужья, он же.

      Она подошла к зеркалу, взглянула на свое отражение. Брюнетка. Короткая стрижка. Бледное лицо. Тонкие губы. Серые невыразительные глаза.