Espressivo. Татьяна Корниенко

туалете… А перед глазами всё явственней проявлялось родное доброе лицо моей любимой учительницы Ирины Вениаминовны.

      «Наша?» – коснулась я её самым краешком сознания.

      «Наша!»

      …Играла вечером долго, самое любимое, пока позволяло время, когда-то очень давно отвоёванное у оказавшихся в конечном итоге терпеливыми соседей.

      Расшевелила эта «туалетная» певица память! Вновь кольнуло укоризной невыполненное обещание, данное самой себе: записать, сохранить на бумаге образ Ирины Вениаминовны, посягнувшей много лет назад на неуют моего детства. Боясь передумать – сколько уже раз бывало! – поспешно достала бумагу, вытряхнула на диван содержимое сумки, в куче необходимых и давно ненужных вещей нашла шариковую ручку, села под настольной лампой и написала: «Она…»

      Стоп, а почему «она»? Она – это я, маленькая, смешная и, наверное, жалкая я! С такими же, как у сегодняшней девчонки, светлыми косицами. И коленки вроде бы тоже были зелёные? Откуда же это желание писать от третьего лица? А впрочем, какая разница? Пусть – «она»…

* * *

      Она сидела на корточках посреди площадки, коленями, плечами, подбородком прикрывая свою волшебную палочку. Пацаны и девчонки прыгали рядом, громко выкрикивая:

      – Дашка ду-роч-ка! С пере-у-лоч-ка! Дашка ду-роч-ка! С пере-у-лоч-ка!

      Вообще-то можно было попытаться вскочить и убежать, но домой ещё не хотелось, а потом, они могли выхватить палочку. Поэтому Даша сидела сжавшись в комок и ждала, чем всё это закончится.

      – Бедный ребёнок! – зашептались на скамейке бабушки. (С одними она любила поговорить, других избегала.) – Настасье совсем не до младшей. Нестору опять операцию назначили.

      – Горе – оно горе и есть. А Дашка-то большая уже, осенью в школу.

      – Да в какую её школу? Вон, нашла палку, ходит и машет. С год машет.

      – Не меньше. А вчера, слушайте, смотрю, в кустах стоит. Будто думает. Улыбается. Или прислушивается к чему. Я и чайку попила, и простирнула кое-что, а она где была, там и стоит. И впрямь, видать, дурочка.

      Соседки понимающе покивали, повздыхали.

      – Её бы врачам показать, может, не поздно ещё.

      – Ишь, подсказчица! А денег матери ты, что ли, дашь? Хорошие врачи теперь за так работать не желают.

      – Девка и не одета толком. Одни обноски…

      – Авдотья, а Нестору-то не лучше? Что врачи говорят? Ты с ними дверь в дверь.

      – Да не знают они ничего.

      – А что ей вообще, науке энтой, известно?

      – Помните, какой поначалу-то был? Представительный. В эмчеэсе работал. И дом полон, и девки старшие – умницы. А потом, после аварии этой окаянной, ну, когда химия повзрывалась, как сглазили Нестора. Дашку, правда, родить ещё успели.

      – Авдотья, как у него болезнь зовётся?

      – Заковыристое что-то. Настасья говорила, да разве запомнишь. Научное название! – Авдотья порылась в памяти. – В общем, со всем организмом непорядок. Операция за операцией, а толку? И не мужик, и не отец.

      Даша, не пропустившая ни одного слова, хотела им крикнуть,