Морской волк. Бог его отцов (сборник). Джек Лондон

пытался помочь злополучному Гаррисону, рискуя навлечь на себя гнев Вольфа Ларсена.

      Время шло, и ожидание становилось невыносимым. Однако Томас Мэгридж находил это происшествие очень смешным и каждую минуту высовывал голову из двери камбуза, отпуская шутливые замечания. Как я ненавидел его! Моя ненависть за это ужасное время выросла до исполинских размеров. Впервые в жизни я испытал желание убить. Я сидел весь красный, как образно выражается один из наших писателей. Жизнь вообще может быть священна, но жизнь Томаса Мэгриджа представлялась мне чем-то презренным и нечистым. Я испугался, когда почувствовал жажду убийства, и в моей голове промелькнула мысль: неужели я настолько заразился грубостью окружающей меня обстановки – я, который даже при самых вопиющих преступлениях отрицал справедливость и допустимость смертной казни?

      Прошло целых полчаса, а затем я увидел Джонсона и Луи погруженными в какой-то спор. Он окончился тем, что Джонсон стряхнул с себя руку удерживавшего его Луи и куда-то пошел. Он пересек палубу, прыгнул на ванты и начал взбираться по ним. Это не ускользнуло от быстрого взора Вольфа Ларсена.

      – Эй, куда ты там? – крикнул он.

      Джонсон остановился. Глядя капитану в глаза, он медленно ответил:

      – Я хочу снять мальчишку.

      – Ступай сию минуту вниз! Слышишь? Вниз!

      Джонсон медлил, но долгие годы послушания взяли в нем верх, и, спустившись с мрачным видом на палубу, он ушел на бак.

      В половине шестого я ушел вниз накрывать на стол, но плохо сознавал, что делал, потому что перед моими глазами стоял образ бледного и дрожащего человечка, смешно, словно клоп, прилепившегося к качающемуся гафелю. В шесть часов, подавая обед и бегая через палубу в камбуз за кушаньями, я видел Гаррисона все в том же положении. Разговор за столом шел о чем-то постороннем. По-видимому, никого не интересовала эта потехи ради подвергнутая опасности жизнь. Однако несколько позже, лишний раз сбегав в камбуз, я, к своей радости, увидел Гаррисона, который, шатаясь, брел от вант к каюте на баке. Он наконец набрался храбрости и спустился.

      Чтобы покончить с этим случаем, я должен вкратце передать свой разговор с Вольфом Ларсеном, обратившимся ко мне в каюте в то время, как я мыл посуду.

      – У вас сегодня был что-то неважный вид, – начал он. – В чем дело?

      Я видел, что он отлично знает, почему мне было почти так же худо, как Гаррисону, и ответил:

      – Меня расстроило жестокое обращение с этим мальчиком.

      Он усмехнулся.

      – Нечто вроде морской болезни, не так ли? Одни подвержены ей, другие нет.

      – Ну нет! – протестовал я.

      – Совершенно одно и то же, – продолжал он. – Земля так же полна жестокостью, как море – движением. Иных тошнит от первой, других – от второго. Вот и вся причина.

      – Но вы, издевающийся над человеческой жизнью, разве вы не признаете за ней никакой цены? – спросил я.

      – Цены? Какой цены? – он взглянул на меня, и, несмотря на суровость,