Уроки тьмы. ЛюдМила Митрохина

годом, покинет его окончательно через 37 лет? Опять та же роковая цифра. Можно было выстроить иной путь – перестать напрягать зрение: не читать, не писать, не рисовать, найти работу, не связанную с напряжением зрительного нерва и просто существовать, как растение, сгибаясь от непогоды. Не исключено, что это могло в определённой степени притормозить процесс потери зрения и продлить на какой-то срок зрячую жизнь. Но что взамен? Унылая жизнь, окружённая страхами? Нет. Мечта вела его за собой, как поводырь слепого, как любовь свою жертву, пронзённую стрелой Амура, и сопротивляться этому не было сил.

      В тишине прозвучал щелчок от включённого диктофона, зашелестела плёнка и вновь зазвучал его голос:

      «При таком положении дел со зрением подавать документы в высшие художественные заведения было бесполезно. И я решил поступать на двухгодичные курсы по росписи фарфора на Ленинградском фарфоровом заводе имени Ломоносова. На приёме сначала отбирали по представленным работам. Потом проводился экзамен по рисунку. Экзамен я сдал успешно. Чтобы пройти первичный медицинский осмотр на заводе, я выучил наизусть таблицу по проверке зрения и удачно проскочил, получив разрешение для прохождения обучения. Я был счастлив, несмотря на то, что приходилось вставать каждое утро в шесть часов и добираться до завода в течение двух часов почти через весь город на двух трамваях с пересадкой.

      Началась новая интересная жизнь. Я изучал полный спектр палитры красок, технологию их изготовления, технику мазков, всевозможный орнамент, направление декоративных стилей. Много времени уделялось рисунку – основе декоративной живописи. Получив первую стипендию, я сменил свой потёртый заношенный фланелевый костюм на настоящий, с брюками, что придало мне в собственных глазах некую весомость. Учёба пролетела как один день. И вот я уже стал живописцем 4-го разряда по росписи фарфора. Определили меня в сервизный цех. В то время выпускали сервизы с золотой сеткой. Я наносил на чашки с блюдцами волнистой формы золотую сетку. Такие чашки делали и до меня лет двадцать, но они пользовались огромным спросом, и потому их выпускали. Впервые я принёс в дом зарплату, купил маме в подарок немецкую фарфоровую вазу саксонского завода с интересной росписью и сделал памятную гравировку на ней. Нам стало жить гораздо легче, мои заработки пришлись как нельзя кстати, так как отец к этому времени ушёл из семьи…»

      На этом Олег остановил запись, пытаясь осмыслить прожитое. Когда ушёл из дома отец, он был уже не ребёнок и многое мог понять. Но никогда он не видел свою мать в упавшем состоянии духа, плачущую, потерянную или настраивающую детей против отца. Она стойко, как оловянный солдатик, переживала семейную драму, отдавая себя детям. Воспоминания о ней как бы сами лепили её образ, делая его с каждым возникшим в памяти штрихом всё более монументальным, мощным и несгибаемым. Мама становилась в его воображении всё более значительной и весомой. И то, чего она тогда не имела, не умела, не могла, сейчас казалось пустым и малозначительным.