Вера. Александр Снегирёв

голову, и он бесстрашно знакомился в столовых, кафетериях и на международных конференциях.

      Тут супруга и забеременела.

      На третьем месяце процесс, однако, прервался.

      Она настояла, и в поликлинику явились вместе.

      Доктор спросил про аборты.

      Не моргнув туманным персидским глазом, благоверная Сулеймана Федоровича назвала круглую цифру двадцать.

      Доктор постучал по столу самопишущей ручкой, закрыл медицинскую карту пациентки и посоветовал не оставлять попыток.

      Сулейман Федорович понял, что не знает о своей жене ничего.

      Знает имя, тело, с биографией вроде знаком. Характер ее был ему известен и в целом предсказуем, но эти двадцать абортов перечеркнули все.

      Весь его собственно нажитый и полученный в приданое налаженный быт с машиной, дубленкой, масляной живописью на стенах, буфетом в коридоре и Эстер в комнате осыпался от одного только слова «двадцать».

      Это все до меня? Или уже при мне? Или при мне только десять? Она что, мне изменяла?! – удивился Сулейман.

      Осознание жениной неверности ударило так же ярко, ослепило на миг, как когда-то ослепил блеск германского зуба, как блеск жести на углу барака.

      И все в Сулеймане прекратилось.

      Обеденный перерыв, которым они оба воспользовались для визита к врачу, закончился.

      Она вернулась на службу, он пошел домой.

      Пройдя мимо двери тещи, за которой та, как обычно, вела разговор с невидимым собеседником, Сулейман взялся за дело.

      Все у нее подсчитано.

      Сколько, с кем.

      Наверняка письма хранит, записочки.

      А чего он хотел? Будто не ясно было, с кем связывается.

      Сначала он вынимал и складывал аккуратно, потом принялся бросать как попало.

      Духи, блузки, чулки кружевные, лифчик розовый игривый с прозрачными чашечками.

      Так это он сам ей купил по случаю.

      Разворошив шкафы, рассыпав на кухне крупу, скинув с полок книги, разбушевавшийся Сулейман ничего бросающего тень не обнаружил. Только Эстер напугал – она, приняв происходящее за давний обыск, погубивший родителей, принялась издавать истошные звуки.

      Когда ключ жены повернулся в замке, муж сидел на полу, обхватив голову руками, не зная, куда деться от воя старухи.

      – Что здесь происходит? – поинтересовалась вошедшая голосом психиатра.

      – С кем? – спросил Сулейман, непоправимо страдая от ее подлинного, выдержанного в бочке семи лет семейной жизни спокойствия и собственного, бултыхающегося внутри, бешенства.

      Один с работы.

      На вечере у Ларисы с ее знакомым.

      Игорь из твоей лаборатории.

      В санатории с двумя военными…

      Она охотно загибала перчаточные фаланги, заведя по-детски глаза к потолку. Коричневая кожа поскрипывала.

      – А ребенка я сама убрала. Чтобы тебя не обманывать. Чтобы ты чужого не растил.

      В ее недрогнувшем голосе, в спокойствии не было гнева, мстительности, истерики, от нее исходило пережитое, продуманное, и это Сулеймана изничтожало.

      – Ты,