Евангелие от Тимофея. Николай Чадович

и тьма, надежды и печали,

      Смерти серп и ласки сыновей,

      В чаше жизни мед и желчь смешались,

      Но об этом думать ты не смей.

      Лишь исполнив жребий изначальный,

      Ты поверишь в справедливость слов:

      Ничего нет горше и печальней,

      Чем на белый свет рожать рабов.

      – Замолчи! – взорвался Яган. – За такие песни тебе смолы в глотку налить! Хулитель! Пустобрех!

      В ответ Головастик затянул другую песню, посвященную непосредственно Ягану и почти сплошь состоящую из неприличных слов. Лишенному поэтического дара Ягану не осталось ничего другого, как швырнуть в певца пустой корзиной. Чтобы утихомирить обоих, я потребовал тишины и, отбивая такт рукояткой топора, грянул во всю силу легких:

      Над страной весенний ветер веет.

      С каждым днем все радостнее жить.

      И никто на свете не умеет

      Лучше нас смеяться и любить.

      Но сурово брови мы нахмурим,

      Если враг захочет нас сломать,

      Как невесту, Родину мы любим,

      Бережем, как собственную мать.

      – Вот это да! – Восхищению Ягана не было предела. – Вот это песня! Не хуже, чем марш гвардейской дружины! Неужели сам сочинил?

      – А кто же еще, – скромно признался я.

      – Вот если бы ее на Настоящем Языке можно было спеть! – мечтательно сказал Яган. – За такую песню никакой награды не жалко.

      – Нет ничего проще! – опрометчиво согласился я (вот уж действительно – черт попутал!), и те же самые куплеты были исполнены на Настоящем – то есть на моем родном – Языке.

      Хоть у меня и создалось впечатление, что публика ровным счетом ничего не поняла, успех превзошел все ожидания. Даже в холодных, всегда равнодушных глазах болотника промелькнуло нечто похожее на интерес. А уж про Ягана и говорить нечего! Примерно такая же реакция должна сопровождать Второе Пришествие, если оно когда-нибудь состоится: пылкий энтузиазм верующих, прозрение колеблющихся, страх безбожников.

      – Откуда тебе Настоящий Язык известен? – поинтересовался Яган. Не знаю, чего в его голосе было больше – восторга или подозрительности?

      – Отец когда-то научил.

      – А он случайно не Отступник?

      – Не знаю. – Такой поворот беседы совсем не устраивал меня. – По крайней мере, он про это ничего не рассказывал.

      – А сейчас он где? – не отставал Яган.

      – Пропал, – соврал я. – Может, в Прорве давно, может, бродит где-то.

      С великим сожалением Яган заметил, что нам здорово не повезло. Ах, почему мы не встретились раньше! Какая польза была бы обоим. Он с моей помощью мог бы стать Душевным Другом, поющим о трех вечных стихиях (как я догадываюсь, это что-то вроде должности придворного поэта или министра культуры). Да и я бы не прогадал. Не колодку бы сейчас таскал, а офицерские трусы, возможно, даже с орденами.

      Я, в свою очередь, поинтересовался, отчего такая несправедливость: песни мои, а Душевным Другом будет он?

      – Кто же тебя Душевным Другом назначит? – искренне удивился Яган. – Душевный Друг – должность, и немалая. Тут и происхождение соответствующее требуется, и связи, и заслуги, да и провинность на