За правое дело. Василий Гроссман

согласилась, отложила фуфайку в сторону.

      – Папаня, – сказала сонным голосом Настя, – а папаня, да вы бы фуфайку свою взяли, мне зачем она?

      – Спи, спи, – сказала мать, передразнивая ее сонный голос: – Фуфайку, фуфайку… А сама в чем ходить будешь? Вот пошлют зимой окопы копать, будешь знать тогда.

      Вавилов сказал дочке:

      – Ты не думай – строгий, я тебя жалею, я тебя люблю, глупенькую.

      И девочка заплакала, припала щекой к его руке, сказала:

      – Папенька.

      – А то возьми фуфайку, – сказала жена.

      – Вы хоть письма нам пишите, – всхлипнула Настя. Ему многое хотелось сказать, десятки незначительных и важных вещей, в них он выразил бы свою любовь, а не только заботу о хозяйстве: про то, что надо получше укрыть зимой от мороза молодое сливовое дерево, про то, чтобы не забыли перебрать картошку – она начала преть, про то, чтобы попросить председателя насчет ремонта печки. Хотелось сказать про эту войну, на которую пошел весь народ, и сын их пошел, и вот отцу пришло время пойти.

      Но столько было мелкого и важного, значительного и пустякового, что он не стал говорить, все равно всего не высказать.

      – Так, Марья, – сказал он, – давай я вам напоследок воды наношу.

      Он взял ведра и пошел к колодцу. Ведро, погромыхивая об осклизлые стенки сруба, шло вниз. Вавилов наклонился над колодцем, и на него пахнуло холодной влагой, и черный мрак ударил по глазам. В этот миг он подумал о смерти.

      Ведро хлебнуло воды сразу по самый край. Оно шло вверх, и Вавилов слушал, как вода падала на воду, и чем выше поднималось ведро, тем звонче становился этот звук. Ведро выплыло из тьмы, и быстрые струи сбегали с него, торопливо и жадно устремлялись обратно во тьму.

      Входя в сени, он увидел жену, сидевшую на лавке. В полутьме он не мог ее хорошо разглядеть, но угадывал выражение ее лица.

      Она подняла голову и сказала:

      – Посиди, отдохни, поешь.

      – Ничего, успею, – сказал он.

      Уже светало. Он сел за стол. На столе лежала в миске картошка, белел засахарившийся мед на блюдце, лежал нарезанный хлеб, стояла кружка молока. Он ел неторопливо. Щеки у него горели, как от зимнего ветра, и в голове дым стоял. Он думал, говорил, двигался, жевал, и казалось, вот сдунет этот дым и тогда он рассудит обо всем.

      Жена подвинула ему миску и проговорила:

      – Съешь яичек, я полтора десятка тебе в мешок положу, сварила.

      Он улыбнулся этой заботе такой застенчивой и ясной улыбкой, что Марью Николаевну словно обожгло. Так улыбался он ей, когда она восемнадцатилетней вошла в эту избу. И женщина почувствовала то, что чувствуют тысячи тысяч таких, как она. Сердце сжалось, и одно оставалось – закричать, чтобы криком выразить и оглушить свое горе. Но она только проговорила:

      – Надо бы пирогов напечь, вина купить, да где – война.

      А он встал, обтер рот и сказал: «Ну!» и стал собираться.

      Они обнялись.

      – Петр, – медленно проговорила она, как бы убеждая его опомниться, одуматься.

      – Надо, – сказал он.

      Движения