За правое дело. Василий Гроссман

в письменной форме, предлагал пожениться и, выписавшись из госпиталя, просил, чтобы она дала ему свою фотографию.

      Старшина Викторов с ней никогда не разговаривал, но, когда она входила в палату, она чувствовала его внимательный взгляд.

      Она сама заговорила с ним:

      – Ведь ваша часть недалеко, почему к вам никто из товарищей не приезжает?

      Он объяснил:

      – Я был переведен в новый полк, а в прежнем полку летный состав почти весь новый.

      – Страшно? – спросила она.

      Он поколебался, не сразу ответил, и она поняла, что он подавил желание ответить ей так, как обычно молодые летчики отвечают девушкам на подобные вопросы. Глянув исподлобья на ее руки, он серьезно сказал:

      – Страшно.

      Они оба смутились: он и она почувствовали – им хотелось особенных, не случайных, не пустых отношений, и эти особенные отношения вдруг возникли, точно колокол торжественным ударом дал им обоим знать об этом.

      Оказалось, что он сталинградец, работал когда-то на Сталгрэсе слесарем и знал Степана Федоровича – тот нередко приходил шуметь в механическую мастерскую.

      Но общих знакомых у них не было. Викторов жил в шести километрах от станции и после работы сразу шел домой, не оставался на сеансы в клубе и не участвовал в спортивных командах.

      – Я не люблю спорта, – сказал он, – я люблю читать.

      Вера заметила, что ему нравились те книги, которые читал Сережа и которые были ей не очень интересны.

      – Я больше всего любил исторические читать, только доставать их хуже нет, в клубной библиотеке их маловато, я в город ездил по воскресеньям и из Москвы выписывал.

      Относились к нему раненые хорошо. Вера однажды слышала, как один политработник сказал о нем:

      – Хороший парень, серьезный.

      Она покраснела, словно при матери посторонние хвалили сына.

      Он много курил. Она приносила ему табак и папиросы и видела, что вся палата дымила, когда у него было курево.

      На руке у Викторова был вытатуирован якорь с куском каната.

      – Это когда я в фабричной школе учился, – объяснил он и добавил: – О, я тогда бедовый был, меня даже исключить раз хотели, хулиганил.

      Ей нравилась его скромность, он не хвастался рассказами о своих боевых полетах, и когда говорил о них, то всегда о товарищах, самолете, моторе, погоде, взлетных условиях, а не о самом себе. Ему больше нравилось разговаривать о мирном времени. Когда затевался в палате разговор о фронтовых случаях, он обычно молчал, хотя, видимо, мог рассказать больше, чем главный оратор Ситников, служивший в артснабжении.

      Он не был красив: худой, узкие плечи, нос широкий, большой, глаза маленькие. Но Вере казалось, что и его движения, и улыбка, и манера сворачивать папиросу и смотреть на часы очень хороши.

      Она знала, что он некрасив, но так как он нравился ей, то и в этой некрасивости она видела достоинство Викторова, а не недостаток. Он тем и был особенным, что не все могли увидеть и понять, какой он, и только она могла видеть и понять это.

      Когда