Последний поклон. Виктор Астафьев

себе пестиком, грянул Санька.

      Я так спешил домой, так возгорелся заранее той радостью, которая, я знал, была сегодня в нашей избе, а тут меня окатили песней этой насчет пирога, который я и в самом деле как-то унес и с этим же Санькой-живоглотом разделил. Но когда это было! Я уж давно раскаялся в содеянном, искупил вину. Но нет мне покоя от песни клятой ни зимой, ни летом. Хотел я повернуться и уйти, но бабушка вытерла руки о передник, погрозила Саньке пальцем, тетка Васеня смазала Саньку по ершистой макушке – и все обошлось.

      Бабушка провела меня в середнюю, сдвинула на угол стола пустые тарелки, рюмки, дала поесть, затем вынула из-под лавки бутылку с вином, на ходу начала наливать в рюмку и протяжно, певуче приговаривать:

      – А ну, бабоньки, а ну, подруженьки! Людям чтоб тын да помеха, нам чтоб смех да потеха!

      Одна сечка перестала стучать, другая, третья.

      – Штабы кисла, не перекисла, штабы на зубе хрустела!

      – Штабы капуста была не пуста, штабы, как эта рюмочка, сама летела в уста!

      – Мужику моему она штабы костью в горле застревала, а у меня завсегда живьем катилась!.. – ухарски крякнула тетка Апроня, опрокинула рюмку и утерлась рукавом.

      Бабы грохнули, и каждая из них, выпив рюмочку, сказала про своего мужика такое, чего в другой раз не только сказать, но и помыслить не посмела б.

      Мужикам в эту избу доступа сегодня не было и быть не могло. Проник было дядя Левонтий под тем видом, что не может найти нужную позарез вещь в своем доме, но женщины так зашумели, с таким удальством поперли на него, замахиваясь сечками и ножиками, что он быстренько, с криком: «Сдурели, стервы!» – выкатился вон. Однако бабушка моя, необыкновенно добрая в этот день, вынесла ему рюмашку водки на улицу, и он со двора крикнул треснутым басом:

      – Э-эй, пал-лундр-ра! Пущай капуста такая же скусная будет.

      Я наскоро пообедал и тоже включился в работу. Орудовал деревянной толкушкой, утрамбовывал в бочонке нарубленную капусту, обдирал зеленые листья с вилков, толок соль в ступе попеременно с Санькой, скользил на мокрых листьях, подпевал хору. Не удержав порыву, сам затянул выученную в школе песню:

      Распустила Дуня косы,

      А за нею все матросы!

      Эх, Дуня, Дуня, Дуня, я,

      Дуня – ягодка моя!

      – Тошно мне! – всплеснула бабушка руками. – Работник-то у меня чё выучил, а? Ну грамотей, ну грамотей! Я от похвалы возликовал и горланил громче прежнего:

      Нам свобода нипочем!

      Мы в окошко кирпичом!

      Эх, Дуня, Дуня, Дуня, я,

      Дуня – ягодка моя!..

      Меж тем в избе легко, как будто даже и шутейно, шла работа. Женщины, сидя в ряд, рубили капусту в длинных корытах, и, выбившись из лада, секанув по деревянному борту, та или иная из рубщиц заявляла с громким, наигранным ужасом:

      – Тошно мне! Вот так уработалась! Ты больше не подавай мне, тетка Катерина!

      – И мне хватит! А то я на листья свалюсь!

      – И мне!

      – Много ль нам надо, бабам, битым, топтаным да изработанным…

      – Эй, подружки, на печаль не сворачивай! –