Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция «Черный туман». Сергей Михеенков

жестяное ведро. После каждого выстрела опускал «мишень» в окоп, осматривал ее и выкрикивал результат.

      По эсэсовской каске молотили из автоматов в другом конце карьера.

      А во второй половине дня они были уже в Чернавичской пуще.

      Ехали парами. Стремя в стремя. Впереди капитан Гришка со своей группой младших лейтенантов. Следом они. Пока они двигались по своей территории, особо не таились. Тихо переговаривались.

      – Сашка, ты мне растолкуй. Ты ж ученый человек. Сон мне один снится. Раз в неделю точно. Один и тот же. Как в автоматном диске – патрон к патрону. Будто выхожу я на крыльцо своей хаты в Нелюбичах, сажусь на лавочку и смотрю на дерево.

      – Сон как сон. Дома тебе побывать надо. Вот что. Затосковал ты, Кондратий Герасимович, по своему дому, по семье.

      – По дому и по семье все тоскуют. Но тут вот какая хреновина, Сашка. И хата моя, и лавка, которую я смастерил за год до начала этой проклятой войны. И округа, куда ни глянь, вроде вся наша. А дерево – не узнаю. Нет там у нас, возле хаты моей, такого дерева!

      – А какое дерево? Береза? Тополь? Яблоня?

      – Да вот в том-то и дело, что не понять, какое дерево. А смотрю на него, как на родное! Часами! Оторваться не могу! И все о чем-то думаю.

      – О чем же думаешь, Кондратий Герасимович?

      – Представь себе, и этого вспомнить не могу! О чем столько времени думаю? Так что это тоже – вопрос. Думаю, думаю. А о чем, не могу потом вспомнить, хоть убей. И думы-то вроде хорошие. Не особо радостные, но и не особо чтобы и горестные. Такие, как вся наша жизнь.

      Воронцов усмехнулся причудливому рассказу Кондратия Герасимовича и долго смотрел в глубину просеки, по которой в те минуты они пробирались, не слезая с коней. В стороне вдруг открылся косячок леса, так похожий на опушку Красного леса. Ту самую опушку, с валунами и одинокими березами на краю поля, которая всегда вот так же внезапно открывалась со стороны Прудков, стоило только миновать овраг. Воронцов потрогал в нагрудном кармане последнее письмо от Зинаиды и полотенце за пазухой рядом с трофейным пистолетом. Полотенцем он обмотаться не успел. Ничего, думал он, еще успею.

      – Мне тоже хочется стать деревом, – неожиданно для себя самого сказал он. – Чтобы просыпаться на рассвете и расти каждый час, каждое мгновение. И видеть вокруг себя всегда одно и то же. Небо, землю, людей, которые не сделают тебе зла. – Он посмотрел на Кондратия Герасимовича. Лицо того было растерянным. – Ты меня понимаешь?

      – Может, и понимаю, – задумчиво ответил Нелюбин. – Тебя, агронома, понять нетрудно. А может, и не понимаю. Ты ж человек ученый. А я, ектыть, Маркса не читал.

      – Тут Маркс ни при чем. Чтобы понять друг друга, тем более на войне, Маркс не нужен. А дерево… Дерево – это жизнь. Вот так я понимаю твой сон, Кондратий Герасимович.

      – Стало быть, там у меня, в Нелюбичах моих, все живы и здоровы? Так, я понимаю?

      – И это тоже.

      – Что-то, Сашка, сердце мое неспокойно. А главное, писем нет. И Сима молчит. Будто знает что-то, а написать мне не осмеливается.

      Воронцов