Прямой эфир. Валерий Хазин

а речь не набрала оборотов, тут не ясно еще, с какой стороны рассматривать это внезапное спасение, с какой, скажем даже, точки зрения – конечной или противоположной, отправной?

      Да и спасенный, похоже, не вспомнил бы – ни тогда, ни позже, – сколько раз за эти девять минут избавлением обернулось то, что казалось гибельным.

      Для начала он замер, свернув в глухой переулок, прямо ведущий в бюро переводов, и мгновение не дышал, глядя вслед самому себе: зарябила в глазах зыбь теней на своей будто бы вздуваемой со спины ветровке, и словно бы ознобом мерзким обдало собственный затылок, когда стало ясно, что он видит затылок похожий, но удаляющийся, или – попросту – своего двойника, который спешит, как и он, туда же к назначенному часу, но почему-то опережает…

      Не успев сообразить, развернуться или броситься вдогонку, он не расслышал и подкатившей из-за угла машины: его ткнули сзади под колено и в бок, легко качнули и затолкали в салон, стиснув руки, зажав рот… Однако воздух, судорожно втянутый внутри обеими ноздрями, как-то неожиданно успокоил, растекся в теле запахами дорогой кожи, кофейным духом, теплом табака.

      «Не дергайтесь и смотрите», – приказал с переднего сиденья чужой, как бы прогоркший голос.

      Скулы ему сдавили сильнее, голову повернули влево, так что через стекло едва удалось разглядеть, как дублер или клон его решительно спускается по ступенькам бюро переводов.

      «Это мой человек, – проговорили спереди. – Сейчас он уйдет во двор черным ходом. И уведет остальных. Смотрите».

      Приказывавший наклонил голову из-за спинки и обернулся: короткая стрижка, проседь, которую прежде не постеснялись бы прозвать «соль с перцем», степная смуглость; глаза даже не серо-зеленые, а дымно-полынные; ресницы точно присыпаны пылью; медленная улыбка азиата…

      И едва машина подала назад и начала разворот – затеняемую дверь бюро тут же и заволокло клубами, пепельным и чернильным, а потом громыхнуло глухо.

      «Там, в бюро, уже пусто, но метили в вас, как видите, – в голосе говорящего из-за сиденья длительнее сделалась растягиваемая, не совсем среднерусская «а», когда свернули к центру города и хватку на руках пленника ослабили, хотя и не отпустили. – Теперь вам понятно, что они опять выследили вас и никогда не отступятся? Значит, лучше им считать пока, что они не промахнулись. А это, в свою очередь, значит, что вам нужно успокоиться и забыть о том, с кем и зачем вы собирались встречаться в бюро. Хотите, чтобы друг жил спокойно… или просто жил, – придется стать мертвым…и для него в числе прочих. И он пусть думает, что вы исчезли или, может быть, предали его. Больше никаких контактов. Смерть, как видите, бывает прилипчивой. Вы, конечно, не Салман Рушди, не Орхан Памук и не математик Перельман, но и вам надо спасаться, наконец. Поэтому мой человек изображал вас, торопясь к переводчикам. Поэтому мы здесь».

      И мы здесь же вправе спросить: та ли история разворачивается перед нами, и мог ли спасаемый оказаться тем самым, о ком идет речь, если он не был героем – ни шпионом, ни киберпреступником, ни сыщиком, а только лишь (по честному слову спасителя), всего лишь литератором?

      Разве можно уткнуться во что-нибудь более снотворное, чем очередная история сочинителя, да еще когда она добирается до места развязки, где он не только уклоняется от покушения, но и счастливо избавляется почти от всех земных забот?

      Какая речь после этого способна двинуться дальше, в какую сторону повернуть?

      А между тем нам советуют не задерживаться, поскольку именно он, спасенный незнакомцами от неизвестных, уже через пять часов (под чужим именем в поддельном паспорте) летел первым классом в сторону Адриатического моря и пытался напиться, чтобы уснуть.

      И тут, наверное, потому речь не всегда поспевает за историей, что в ней, надо признать, не до конца различимы начала, и вообще неизбежны некоторые затруднения, в том числе и с именами.

      Правда, и для сомнений тут тоже не остается ни места, ни времени, ибо тот, кто уносился теперь прочь от Москвы (не в рай, конечно, а в Черногорию рейсовым «Боингом»), тот, чью перелетную дремоту поминутно взрывали – словно бы толчками изнутри в затылок – два дымных раската, пепельный и чернильный; тот, кого одни поспешили, а другие отказались назвать героем, все-таки был – надо признать и это – был писателем, то есть сочинителем историй.

      Всего лишь был писателем – успокаивают самые памятливые, – потому что перестал им быть очень давно, задолго до предумышленного взрыва и невольного освобождения, хотя, кажется, только благодаря повествовательному ремеслу мы и застаем его в воздухе между явью и сном.

      И, похоже, правы они, напоминающие, что и покушение было не первым, и перемена имен – не последней, и погром – не единственным, но виной всему – книга под названием «Мария и Мириам», которую многие из нас еще не успели забыть. Опубликованная под псевдонимом глухим, малозначащим, она когда-то наделала немало шума, а под заемным именем на обложке, видимо, скрывался тот, о ком идет речь, и не кто иной…

      Вспоминают, как будто даже русские тиражи повести быстро насытили автора почти всем, что приносит первый успех: столичное эхо эфиров в ночи, говорливый