Молчаливая слушательница. Лин Йоварт

этом посту.

      Папа в огороде.

      Папа производит нужное впечатление на банкира.

      Папа играет в шары.

      Папа рыбачит.

      Папа чинит забор.

      Папа убивает очередную Рут. Я останавливаюсь. Множество кур за множество лет, каждую звали Рут, каждую он обезглавливал на колоде для рубки дров. Бросаю «папу, убивающего очередную Рут» под ноги и продолжаю.

      Папа молится с мистером и миссис Боскомб о пропавшей Венди. Бедная Венди Боскомб. Рут верно говорила, что ни Венди, ни ее куклу так и не найдут.

      Папа играет в музыкальной группе.

      Папа на заседании общественного комитета.

      Папа на уроках Библии.

      Папа доит коров.

      Папа – судья в матче по австралийскому футболу. Белые брюки, белая рубашка, длинный белый пиджак. Современный ангел. На самой дальней вешалке.

      Ныряю рукой в темноту – ладонь натыкается на что-то острое. Заглядываю внутрь. Вот он. Одинокий гвоздь, вбитый в деревянную стенку. На гвозде висит ремень.

      Один ремень. И десять тысяч багровых криков.

      Я вижу, как отец отодвигает свои наряды-личины, достает ремень, не слыша прошлых криков. Позже вешает его на место – бережно, с маниакальной аккуратностью. Не слыша криков новых.

      Снимаю ремень с гвоздя, держу в руке.

      Простой фермерский ремень. Минутку – хочу уточнить. Не ремень простого фермера, а простой ремень, который принадлежит фермеру. Поправка: принадлежал. Прошедшее время, восхитительное на вкус.

      Ремень изготовлен из гладкой черной кожи, имеет серебристую пряжку с серебристым язычком.

      Так его описали бы, скажем, на судебном разбирательстве по уголовному делу. Но это дало бы представление лишь о внешнем виде. Адвокату правильнее было бы сказать, подчеркивая определенные слова, делая красноречивые паузы и жестикулируя:

      – Да, господа присяжные, обыкновенный, простой фермерский ремень. Я же, с вашего позволения, поведаю о том, чего вы при взгляде на этот предмет не увидите. Перед вами ремень длиной в тридцать пять лет и шириной в двоих детей. Из каждой его поры сочится кровь. Детская кровь. Проведите по нему пальцами – и ощутите не кожу, а боль. Поднесите к носу – и вдохните запах не кожи, а страха. Сложите пополам – и услышьте не скрип кожи, а крики детей.

      Люди на галерке ахнули бы, присяжные в ужасе закачали бы головами.

      Дойди дело до суда.

      Ремень впервые у меня в руках. Я, конечно, видела его раньше. Слышала сотни раз… когда он рассекал надо мной воздух. Ощущала – ровно столько же раз. Но теперь ремень держу я, а на кровати лежит отец, тихий и испуганный.

      Он ведь испуган? Пришел его час.

      Подношу ремень к лицу. Адвокат прав. Запах страха жжет ноздри.

      Иду к кровати. Лицо у отца желтовато-серое.

      Я разглядываю вещи на древней прикроватной тумбочке: пустые пузырьки из-под таблеток; тонкое синее полотенце для лица, испачканное слизью и кровью; детская чашка-непроливайка, которую он под конец не мог даже поднести к губам; бутылочка «Пассионы» с остатками желтой безалкогольной шипучки: отец очень ее просил, потому что она напоминала ему о Рождестве и лете, а еще потому, что во рту у него было противно – сухо и липко.

      Я специально поехала за «Пассионой» в город и купила целых восемь бутылок. Вот уж правда – подлая грешница.

      В ногах кровати лежит местная газета. Ее тоже купила я. Отец изо дня в день читал одну и ту же страницу и предавался отчаянию, когда сквозь туман деменции узнавал имена умерших на прошедшей неделе людей. Вернее, читала ему я.

      – Папа, я принесла газету. Послушаешь некрологи?

      Откидываю оранжевые одеяла, смотрю на худое тело, щуплое и сиротливое, но целомудренно прикрытое от стыда синей пижамой. Мне такого счастья никогда не выпадало.

      Пришло время мести.

      Стиснув заостренный конец ремня в правой ладони, я заношу руку; ремень повисает за спиной, прикосновение пряжки к бедру неприятно. Нет, неудобно. Подтягиваю хвост левой рукой, пока пряжка не поднимается до середины спины. Так лучше. С широко раскрытыми глазами я описываю рукой дугу, опускаю ремень – и считаю, как всегда делал отец.

      – Один… поверь… два… мне… три… сейчас… четыре… больнее… пять… чем тебе… шесть.

      Он не кричит: «Не надо, не надо, пожалуйста, не надо!» – потому что разговаривать запрещено.

      Досчитываю до пятнадцати, перемежая цифры словами, которые до сих пор помню наизусть. Под конец без сил падаю в кресло у кровати. Кто бы мог подумать, что это настолько утомительно?

      Мой взгляд прикован к некрологам, превратившимся в бумажную кашу. Каждая фамилия, каждое имя, все возлюбленные мужья/жены/сыновья/дочери/матери/отцы исхлестаны в клочья, но молчаливое неподвижное тело отца нетронуто. Я была абсолютно уверена в своей способности сотворить с его мертвым телом то, что он вытворял с нашими