Беги! Прячься! Молись!. Диана Ва-Шаль

тания комнаты нависают и связывают, душат, заставляют съеживаться. Воздух дрожит (или парень дрожит?), а прохладный ночной воздух, проникающий через приоткрытое окно, кажется, обжигает легкие.

      Парень бы вспомнил свое имя – да только любой неосторожной мыслью боится накликать на себя беду. Точно сочным куском мяса поманить собаку, страшится одним своим именем привлечь тени по его душу и плоть. Ждать мучительно. Еще мучительнее представлять наихудший сценарий в неспособности увидеть благоприятный исход. Кода захлопнется его клетка, и станет мучительно тяжело дышать, он будет молить лишь о скорой кончине.

      Мысли о бегстве – пустышка. Ни сбежать, ни спрятаться. Молиться, как завещала когда-то бабушка? О, Небеса, он ведь уже и не помнит ее лица! И слов молитв не помнит. Впрочем, он с трудом припоминает и последние годы – вместо болезненных эпизодов памяти белые рубцы, вспышками проплывающие перед глазами. Сознание заботливо порезало киноленту жизни на мелкие невоспроизводимые куски, чтобы раз за разом он не погружался в вязкое болото круговорота рождений и смертей.

      Смотрит в коридор, освещенный одной темно-желтой лампочкой, свисающей с потолка прямо на проводках. Паучьими лапами расползаются тени от проводов по оштукатуренному потолку. Перед глазами – плотная запертая дверь, подпертая тумбочкой. Переводит взгляд – внимание упирается в окно. За стеклом жужжит и стрекочет сотнями тысяч голосов белоснежный город, наполненный разноцветными огнями и неоновыми вывесками.

      В тишине чудится шепот. В синеватом мраке спальни сознание рисует кровожадных монстров. В дуновении ветерка чувствуются холодные серповидные когти, царапающие вдоль дрожащих артерий шеи.

      Еще немного, и он закричит. Наверное, закричал бы прямо сейчас, если бы не стеснение в груди и ощущение удушья – страх близкой смерти физически ощутим.

      В отчаянных попытках зацепиться за любой источник стабильности или комфортности, он пытается вспомнить детство. Зажмуривается, почти насильно вынуждает мозг воспроизвести светлую картинку – с каждым разом это дается сложнее. Но те воспоминания самые светлые, самые трепетные… Только они могут выдернуть его из сгущающейся тьмы.

      Закрывает глаза. Абстрагируется. Еще немного, и вот уже солнечными зайчиками пляшут воспоминания, щекочет в носу запах свежескошенной ранним летним утром травы, а во рту возникает вкус шоколадного кекса, щедро посыпанного сахарной пудрой. Ему нравится возвращаться к этим светлым дням в своих мыслях, – сколько лет прошло? Пятнадцать? Двадцать? – вспоминать почти благоговейно чувство ожидания грядущего дня, рождающееся где-то в грудной клетке с первыми солнечными лучами. Вспоминать, как выбегал на улицу, вдыхал аромат зелени, и предвкушал очередной солнечный день – один из многих сотен круглогодичной погоды.

      Он уже в детстве знал, что не во всем Государстве пасмурные дни чрезвычайная редкость; уже в детстве знал, что города его страны носят странные номерные названия и лишь один, – столица, – белоснежный град, в пригороде которого он жил, гордо именуется Мукро. Знал (но не понимал почему): стоит опасаться черных машин, угольками мелькающих среди светлых улиц. Знал (но не понимал почему): непрерывные беседы в ночи на кухне взрослые ведут шепотом, поглядывая на темные окна. Знал (но не понимал почему): нельзя упоминать монстров вслух, иначе услышат они твой несмелый шепот через многие мили, и примчатся, оголив металлические когти.

      Впрочем, он тогда и не стремился понимать; детское сознание ловило бабочек и пушистые облака, желтые одуванчики и увлекательнее рассказы, музыку из соседского старого патефона и яркие живописные закаты, солнечные улыбки в бликах речной воды и запах теплоты на пыльном чердаке. В редкие моменты, когда первые нотки липкого клокочущего страха царапали детское сердечко, он хмурился и спрашивал у родителей, куда пропал их старый почтальон? Почему после приезда черной машины в дом его подружки через дорогу ее мама постоянно плачет? Куда делся старший брат той девчушки, что живет у цветочного магазина? Кто те, кого боятся упоминать вслух? И, главное, что же скрывают окна ночью?