Любовная лирика. Роберт Бернс

впрочем, вскоре они помирились. Бёрнсу понравился элегантный вид книги и он пообещал Томсону, что в каждом письме к нему будет сообщать какую-то народную песню в первозданном услышанном виде или в собственной обработке. Обещание свое он сдерживал до последних дней жизни, они много спорили с Томсоном в письмах, можно ли менять тексты, добавлять куплеты или припевы, Бёрнс, впрочем, некоторые из собранных или придуманных песен продолжал отдавать Джонсону. Томсон не всегда слушался поэта, но зато убедил его в том, что песни надо бы снабдить и английским текстом, тогда сборник будет лучше продаваться.

      Томсон не всегда был проницательным издателем: например, он решил изменить мотив одной из песен Бёрнса, не зная, что ее уже поет половина Эдинбурга. Бёрнс уже был готов уступить издателю, но сам Томсон вовремя одумался, что на него рассердятся его же верные читатели. Но создавая вместе с Бёрнсом новые аранжировки, выстраивая востребованные читателями сюжеты, думая о том, где сделать песню еще эмоциональнее, они вносили вклад в создание стандарта литературной баллады.

      Вершиной профессионализма великого поэта часто становится создание своей строфы: мы знаем «алкееву строфу» и «сапфическую строфу», дантовские терцины и петрарковский сонет, «онегинскую строфу» и «ахматовскую строфу». Не обязательно этот поэт был первым, кто писал таким размером, – понятно, что у любой строфы есть фольклорные или литературные истоки и много сонетов было и до Петрарки. Но создать свою строфу – это показать свою универсальность, умение писать на все темы, брать любой материал и превращать его в поэтический, это как для художника придумать свой способ нанесения красок на холст или хотя бы свой пигмент или для композитора – свою ритмическую систему или по крайней мере новый музыкальный инструмент. Если поэт создал свою строфу, значит, он не ограничен готовыми темами и мотивами, но властвует над поэтическим словом как таковым. Такую строфу создал и Роберт Бёрнс, и у нас в России ей писал Пушкин, у которого в библиотеке стоял двухтомник 1793 года. Вот пример бёрнсовской строфы у Пушкина:

      Ревет ли зверь в лесу глухом,

      Трубит ли рог, гремит ли гром,

      Поет ли дева за холмом –

      На всякий звук

      Свой отклик в воздухе пустом

      Родишь ты вдруг.

      Основное повествование и припев не разделены, а слиты вместе, – у Пушкина мы узнаем о свойствах эха, никогда не встречая само эхо, а только повторенные знакомые звуки. Этот парадокс, что мы можем знать свойства предмета, не зная самого предмета, был немыслим для классической философии, хотя привычен нам – мы же знаем свойства тех химических элементов, которые еще не открыты, в соответствии с закономерностями периодической таблицы. Для Аристотеля субстанция всегда первична, но для романтической мысли это уже не так.

      Та к и в поэзии Бёрнса, пожалуй, самый частый мотив, что мы знаем и жизнь нашего ума только по проявлениям в мысли, и наши чувства только