Лики дьявола. Жюль Амеде Барбе д'Оревильи

она не выносила цветов, давно прошли. Все знали, что она не могла слышать аромата со времени последних родов, когда (томно рассказывала она) ее чуть не отравили букетом тубероз. Теперь она полюбила цветы и с яростью повсюду их разыскивала. Воздух в ее гостиной был удушлив, как в оранжерее, где в полдень не подняты стекла. По этой причине две-три дамы слабого здоровья отказались бывать у нее. Перемены были разительные! Но их объясняли болезненностью и нервами. Когда после смерти графини стали запирать ее гостиную, опекун ее сына, превратившегося в богача, спихнул глупого мальчика в гимназию и захотел высадить в землю роскошные кусты резеды, то в ящике нашли… угадайте что… труп ребенка, родившегося живым!..

      Рассказчик был прерван криком ужаса, который испустили две-три женщины, давно уже утратившие всякую связь с естественностью… Клянусь, что на этот миг, однако, она к ним вернулась. Прочие слушатели, больше владевшие собою, только вздрогнули, почти конвульсивно.

      – Неслыханное небрежение и невиданная подземная тюрьма! – воскликнул с обычным легкомыслием маркиз де Гурд, – истлевшая раздушенная фигурка, по прозванию Последний из маркизов, который мог, по-видимому, острить и смеяться за гробом и даже в гробу.

      – Откуда взялся этот ребенок? – продолжал кавалер де Тарсис, помешивая нюхательный табак в черепаховой табакерке. – Чей он был? Умер ли он естественною смертью? Был ли убит?.. Кто его убил?.. Узнать это было невозможно, и это заставляло делать вполголоса ужасные предположения.

      – Вы правы, кавалер, – сказал я, затаивая еще глубже в своей душе то большее, что, как мне казалось, я знал. – Это останется навеки тайной, о которой следует как можно больше молчать, пока о ней не перестанут говорить вовсе.

      – В самом деле, – сказал он, – есть только два человека, знающие действительно, в чем дело, но нет основания ожидать, чтобы они захотели предать его гласности. – Он криво усмехнулся. – Один из них – Мармор де Каркоэль, уехавший в Индию с чемоданами, набитыми нашим золотом, выигранным у нас… Другой…

      – Другой? – спросил я с изумлением.

      – Ах, другой! – вымолвил он, подмигнув, по его мнению, очень лукаво. – За другого тоже нечего опасаться. Это духовник графини. Вы помните толстого аббата Трюдэна, которого, кстати сказать, недавно посвятили в епископы в Байи?

      – Кавалер, – сказал я ему, пораженный светом, вдруг озарившим для меня эту скрытную по природе своей женщину, которую близорукий наблюдатель, подобный кавалеру де Тарсису, назвал бы притворщицей за то, что она с помощью непреклонной воли углубляла свои страсти и этим удесятеряла свое бурное счастье. – Кавалер, вы ошибаетесь. Близость смерти не разомкнула замурованной души этой женщины, более достойной Италии XVI века, нежели наших дней. Графиня Дю-Трамблэ де Стассевиль умерла, как жила! Голос священника должен был разбиться об эту непроницаемую натуру, унесшую в могилу свою тайну. Если бы раскаяние побудило ее перелить эту тайну в сердце служителя вечного милосердия,