Курляндский бес. Дарья Плещеева

старую и тупую саблю. Он таскал ее на боку сперва с гордостью, потом с тихой ненавистью – проку от нее не предвиделось, прок мог быть от турецкого кинжала, с которым он в Курляндии не расставался, или от пистоли. Чтобы рубиться на саблях – учиться надобно, Ивашку же учили совсем иным делам. Однако Шумилов требовал достойного вида – и Ивашка решил, что босиком и при сабле – получится именно тот вид, который требуется начальству. А если Арсений Петрович вздумает возразить, то уж найдется, что ответить.

      Он вышел из шатра беспредельно радостный – разве ж не счастье ощутить босыми ногами шелковую траву? И Тришка, увидев его, так зареготал – аж с подвизгиваньем, с потрясанием кулаками и затем – с нарочитым хватанием за пузо, едва не треснувшее. Сам он был вооружен плетью, заткнутой за пояс. В умелых руках плеть творит чудеса – а Тришка был опытный охотник и наездник, как все сокольники, и этим оружием владел отменно.

      В дозоре стояли по двое самые младшие по чину – сокольничьи поддатни, а также стрельцы из тех, что сопровождали обоз с драгоценными подарками. Стрельцы из упрямства не сняли кафтанов, а поддатни, молодые парни, были в одних рубахах и тоже босые. Они маялись бездельем и гоняли здешних мальчишек нездешним словом. Мальчишки не унимались, снова и снова пытались проползти к загадочным шатрам. Кое-кто уже получил плетью по заду.

      Убедившись, что никто не удрал к реке купаться, Ивашка с Тришкой пошли к прибрежным кустам. На берегу тоже было место, где стоял, а вернее сказать, сидел караул, – лодочный причал, у которого привязаны три лодки. Любезное дело – сидя в лодке, озирать соколиным взором окрестности. Или же любоваться рекой, замирающими в воздухе стрекозами, проплывающими утками и гусями, играющей рыбой. Река всегда найдет, чем глаз повеселить.

      – Стой… – прошептал Тришка и вдруг опустился на корточки. – Да что ты торчишь, как хрен на насесте!..

      Ивашка рухнул чуть ли не на четвереньки.

      – Слышишь?

      – Да…

      Кто-то пробирался кустами вдоль берега, негромко выкликая слова на неизвестном языке. Голос был сиплый, на семи ветрах охрипший, прокуренный и пропитый, по одному лишь этому голосу можно было признать бывалого моряка, статочно – даже боцмана, которому в бурю частенько приходилось орать во всю глотку.

      – Кто бы это?