Медный гусь. Евгений Немец

как деготь, небо – синее до черноты, зато воздух светился, и теперь левый берег был виден четко, и на нем, правее хода судов, величественно белели, словно девичьи груди, два первых холма Белогорья. Никаких звуков больше не было, и на реку обрушилась тишина, плотная, как медвежье сало. И среди этой тишины, меж двух черных бездонных пропастей воды и неба, в замершем воздухе, казалось, что остановилось и время, а струги, против всех мирских законов, проскочили пределы жизни и очутились во владениях вчерашнего дня, где нет ни людей, ни богов, ни смыслов.

      Но тишина длилась недолго, с полминуты, а потом с юго-востока, от Самаровского яма, донесся пушечный залп, и следом свистящий плевок пищали и тут же – сиплый кашель мушкетов. Звуки пальбы были едва различимы, и, если бы не гробовая тишина, услышать их было бы невозможно. Толмач оглянулся всего на мгновение, Самаровский далеко, пули сюда не достанут, и снова вернул взгляд туда, где совсем недавно мерно бухало пугающее нечто. Но на ведомом струге Мурзинцев, бывалый вояка, каждой жилкой реагировавший на выстрел, теперь смотрел не в сторону Белогорья, а туда, где раздавалась стрельба, пытаясь угадать ход сражения. Да и стрельцы бросили весла, с банок поднялись, фузеи с плеч сняли, готовясь встретить неприятеля огнем. Все понимали, что речной дозор перехватил судна Яшки Висельника и меж ними завязалась баталия, и ни до кого, кроме Рожина, не доходило, что удайся Яшке проскочить Самаровский ям, до Оби ему останется идти еще часов пять-шесть. Пальба скоро стихла, но стрельцы продолжали смотреть назад, на юго-восток, ничего там не видя, в то время как беда шла с другой стороны.

      – Левый борт на весло! Правый табань! – заорал вдруг Рожин, и в крике его было столько мрачной решимости, что стрельцы, не раздумывая, ружья за спины закинули, на банки попадали и схватились за весла.

      С северо-запада тихо и неизбежно надвигался вал черной воды высотою в добрую избу.

      – Оба борта на весло! Навались, навались!..

      Головное судно, управляемое Рожиным, успело повернуться носом к волне и набрать скорость.

      – Держитесь, братцы! – успел крикнуть толмач, вцепившись в рукоять румпеля обеими руками.

      Струг врезался в водяной вал, как в тесто, завяз, пополз носом по фронту волны, задираясь, грозя опрокинуться. Тишина треснула, порвалась в клочья, стаей перепуганных ворон разметалась над водным простором. Обезумевшая Обь с грохотом камнепада обрушила на палубу водяной шквал. Река ревела, изрыгала проклятия, бесновалась. Пласт воды прихлопнул палубу, как ладонь муху, ударил, покатился, вышиб с судна все, что было худо закреплено, врезался с разгона в мостик румпеля и, не способный остановиться, накрыл корму вместе с толмачом серебряным куполом, обрушился в реку позади судна, превратив воды за кормой в шипящую пену.

      Стрельцам со страху сил добавилось, так что гребли они втрое ретивее. Судно грузно переползло гребень волны и ухнуло