Лик избавителя. Наталия Ломовская

несправедлива? Деточки, да вас надо гонять день и ночь, до кровавого пота, до полусмерти, потому что ни одна из вас не работает в полную силу! Ни одна – кроме, разумею я, Ковалевой! Вот ее-то не погонять, а удерживать нужно, видела я таких, как она, что прежде времени израбатываются!

      Но, кроме канонического освоения приемов хореографии, Агриппина требовала от учениц осмысленности. Она приучала девочек не просто четко копировать то или иное движение, но понимать его внутреннюю сущность и красоту, осознавать, как именно работают мышцы, выполняющие это движение, уяснять, почему один нюанс способен придать исполнению неизъяснимую прелесть, а другой – неуклюжесть и нелепость.

      Ее наставления падали на благодатную почву – во всяком случае, это касалось Люси. Она танцевала со страстью, знакомой только пьяницам и игрокам, но не влюбленным. Страсть влюбленных преходяща и неверна. Люсина же душа принадлежала только балету. Весь окружающий мир, который недавно еще казался непостижимо огромным, сузился до одной сверкающей точки, до острия иглы, и устоять на этом острие можно было только relevé[2]. А вокруг острия клубился плотный туман, и ничего в нем нельзя разглядеть, да и надо ли?

      Это ощущение острия разрослось и, если так можно выразиться, обострилось после смерти отца.

      Он умер быстро, ни дня не болея. Веселый, выходил как-то вечером из ванной в своем махровом, кирпично-буром халате, который Люся в детстве называла «медведёвым». Он так и не успел еще причесать редких светлых волос, они нимбом стояли вокруг обширной лысины, когда, охнув, отец схватился за грудь и мягко осел на сияющий паркет.

      На похоронах Люся не плакала и только косилась на рыдающую мать. Ту вел под руку ученик отца, красивый блондин. Звали его, кажется, Гриша. Он в последнее время часто бывал у них в гостях, даже тогда, когда отца дома не было, пил с матерью чай, далеко отставлял мизинец с холеным ногтем. Мать в его присутствии обретала какой-то новый, захлебывающийся смех, и вот теперь ее рыдания в точности походили на этот смех. Смех и рыдания были не то чтобы лживы, в них таилась искусительная полуправда, и Люся думала, что есть кто-то, кто знает всю правду, и он придет, и принесет ее, но когда? Рано или поздно это произойдет, думала Люся, поднимая лицо к небу, по которому наперегонки неслись темные снеговые тучи. Ловила себя на этой мысли, удивлялась ей. Кто придет? Какую правду? И снова запрокидывала голову. И начинался снег.

      Смерть отца сделала ее одержимой. Дома было больше нечем заниматься, не с кем говорить. Там, за овальным столом в гостиной, за столом, озаренным низко подвешенной люстрой, все чаще обнаруживался Гриша. Он пил чай из отцовской чашки – огромной чашки с незабудками, на выпуклом боку надпись золотом «С днем ангела!». Отец, бывало, пил непроглядный, деготно-черный чай, Гриша жеманно прихлебывал заправленную молоком бурду, сахара клал восемь кусков. Люся быстро пересекала гостиную. Ее никто не замечал.

      В первом классе, после нескольких месяцев обучения, она в первый раз вышла на сцену Кировского

2

В танцевальной терминологии relevé имеет двоякий смысл: это и подъем на полупальцы или пальцы, и поднимание вытянутой ноги.