Никто не будет по ней скучать. Кэт Розенфилд

нужно было остановиться. Ему нужно было обдумать – что кровавый след, кончающийся в кухонной раковине, должен иметь начало, которое нужно исследовать прежде всего. Что он увидел более, чем достаточно, чтобы понять – что-то не так – и ему стоит сообщить об этом и подождать указаний. Что ему не стоит, ради всего святого, ни к чему прикасаться.

      Но Майлса Джонсона всегда охватывало любопытство, вытесняющее осторожность на задний план. Большую часть жизни это было ему на руку. Восемнадцать лет назад, будучи новеньким в городе, он мгновенно заслужил уважение сверстников, протестировав древнюю, полную узлов тарзанку, висевшую в северной части лесов на озере Коппербрук, схватившись и прыгнув в пустоту без колебаний, пока остальные мальчики задержали дыхание в ожидании, что она порвется. Он как-то прополз под дом, чтобы отыскать обосновавшуюся там семью опоссумов, а еще он подошел к древнему клерку на почте и спросил, почему у того не хватает глаза. Майлс Джонсон принимал любой вызов, исследовал любое темное место, и до того утра жизнь не давала ему причин этого не делать. Молодой полицейский, стоявший в то утро в домике на озере, был не просто любознательным авантюристом, но и оптимистом, поддерживаемым бессознательной уверенностью, что с ним ничего плохого не случится просто потому, что раньше не случалось.

      А свежие капли крови, тот зловещий след на раковине представляли слишком завораживающую загадку, чтобы отступить от нее. Он двинулся вперед, обходя кровь на полу, не сводя глаз с беспорядка в раковине – потому что там был беспорядок, о, да, и след был мелочью в сравнении. Подойдя ближе, он увидел: это не просто кровь, но и мясо, разбрызганные куски, осколки и хрящи. Из темной дырки измельчителя мусора выглядывало что-то розовое, влажное и волокнистое, а пахло как у мясника. И когда Джонсон посмотрел на это, протянул к этому руку, он ощутил первое шевеление беспокойства в животе, почувствовал незнакомый шепот нового, странного голоса, говорящего: «Может, не стоит».

      Но он это сделал.

      Это было его второй ошибкой. Той, которую ему сложно было потом объяснить всем, от шерифа и группы криминалистов до своей жены, которая еще несколько недель не разрешала ему прикасаться к себе, как бы яростно он ни оттирал руки, – и той, которую позже он сам едва ли мог понять. Как он мог это объяснить? Что даже в те последние мгновения, когда он вытащил ту штуку из раковины, он все еще просто следовал инстинкту исследователя, всегда хорошо служившему ему. Что ему было интересно и он был уверен, что ничего плохого не случится.

      Ведь никогда не случалось.

      Мясистая розовая штука в раковине влажно блестела. В дальнем конце дома, в спальне рой мух ненадолго взлетел, потревоженный невидимой силой, а затем снова уселся, возвращаясь к делу – на покрывало, влажное и запятнанное красным, наброшенное на неподвижный объект на полу. Слабый запах разложения в воздухе стал на полградуса насыщеннее. И за пару минут до одиннадцати в то утро вторника, когда дым от горящей свалки начал просачиваться