Чернила меланхолии. Жан Старобинский

и остаемся глухи к сладостным зазываниям, тогда приходит зло, тягчайшая болезнь вступает в свои права и жизнь представляется нам непосильным бременем[72].

      А тем, кто обладает даром стихотворства, избавление дарует поэзия.

      Сила традиции

      Грех уныния (acedia)

      Античный лекарь врачует телесную «страсть»; философ стремится излечить «болезни» души. Сходство их целей весьма велико и оправдывает сознательную или бессознательную лексическую путаницу. Каковы бы ни были истоки печальной депрессии, она нуждается во врачевании – словом, лекарством, распорядком дня.

      В христианском мире различие между душевной и телесной болезнью становится бесконечно более важным. Душевная болезнь, если воля дала на нее согласие, считается грехом и навлекает на человека божественное возмездие, тогда как болезнь телесная не только не влечет за собой кары свыше, но и является испытанием и заслугой. Выяснить, имеем ли мы дело с первой или со второй, не всегда легко. И особенно щекотливую проблему представляют собой депрессивные расстройства. Отцам церкви не раз приходилось решать такие вопросы: идет ли речь о меланхолии как заболевании, нуждающемся в медицинском вмешательстве[73]? Или же это грех уныния? Приступ acedia? И действительно ли acedia греховна?

      Прежде всего следует выяснить, что такое acedia. Это вялость, заторможенность, безынициативность, утрата всякой надежды на спасение. Некоторые описывают уныние как печаль, отнимающую у человека дар речи, как душевную афонию, настоящее «угасание голоса» души. Оно лишает нас способности говорить и молиться[74]. Внутреннее существо замыкается в немоте и отказывается сообщаться с внешним миром (Кьеркегор будет говорить о «герметизме»). Тем самым диалог с другим и с Богом иссякает, высыхает в самом своем истоке. Рот человека, пораженного acedia, заткнут кляпом. Человек словно бы заглотнул и сожрал собственный язык: он лишен речи. Но если он согласен с этим, если душа его находит в этом удовольствие, если подобная вялость, возможно навязанная телом, получает одобрение у порочной воли, тогда это смертный грех. Accidiosi, унывающих, мы обнаруживаем в Дантовом аду, по соседству с гневными холериками, чья кара – вечная агрессия, обращенная на себя самих. Accidiosi погружены в громадную трясину и не издают никаких звуков, кроме невнятного бульканья. Вместо речи они только урчат и бурчат. Духовная афония, невозможность выразить себя воплощена здесь в сильнейшем аллегорическом образе: accidiosi – вялые, тинистые (в самом буквальном смысле слова) и, как следствие, сидят в болотной жиже. Только поэт может расслышать их бесформенное бормотание.

      Увязнув в тине, они шептали:

      «…В воздухе родимом,

      Который блещет, солнцу веселясь,

      Мы были скучны, полны вялым дымом;

      И вот скучаем, втиснутые в грязь».

      Такую песнь у них курлычет горло,

      Напрасно слово вымолвить трудясь[75].

      Acedia

72

Гёте И.-В. Поэзия и правда. Ч. III. Кн. 13 / Пер. Н.А. Холодковского // Гёте И.-В. Собр. соч.: В 10 т. М.: Художественная литература, 1975. Т. III. С. 127. – Прим. перев.

73

Св. Иероним, письмо 95, Ad Rusticum; письмо 97, Ad Demetriadem.

74

Наше описание acedia основывается на определениях, которые дает Иоанн Кассиан в «De institutis coenobiorum» (кн. IX, De spiritu tristitiae; кн. X, De spiritu acediae): Jean Cassien. De institutis coenobiorum. Migne, PL. Vol. IL et L.

75

Данте. Ад. Песнь VII, ст. 121–126 (пер. М. Лозинского). – Прим. перев.