назад заехала к нам на этаж дивчина Таня. Из другого города приехала – видно, здесь у нас с работой получше. Вечерами всё дома сидит, в копютир уставившись. Мне очень помогает: в магазин сходит, в бумагах все обстоятельно растолкует. И просто так приветит улыбочкой и словом добрым – тоже сердцу отрада. Сведу я их вместе. Семьей станут жить, чтобы и детки были. Ежели он за общее дело радеет, какую-то правду правильную хочет вызнать – так и здесь семья лучшая опора, не-то один добесится до худого конца или тоска лихая возьмет, затоскует люто. Жизнь вкривь да вкось пойдет. Тут и до большой беды недалеко. Нет, лучше уж плясать от печки. Сначала оженись, обеспечь семью. После уж и думай, для чего еще родился. Домой сейчас придем, скажу ему, что пистолет соседка забрала орехи расколоть, или нет – скажу, что перепрятала, подальше от глаз в сарайке, что в подвале дома, схоронила, а подвал на ночь запирается, ключи у старшего по дому; значится с утра надо приходить. Дескать, прости старую, потерпи до завтра, попрощайся со всеми ладом, и вечерком ко мне приходи за пистолетиком. Сама я Танюшку приглашу, скажу пособить малость. Пока она хлопочет у меня по хозяйству, паренёк этот придет. С ним обмолвлюсь, не гневись на старую, ну никак не могу пистолет отыскать: не девчонке ли дала, под подолом поискал бы у неё (шутка!). Танюшке баю, паренек что-то вроде краеведа, собирает старые вещи, предметы старины, ценности добронравных времен. Вот умора будет! Сведу их, столкую – пусть хоть будут упираться, а усажу рядышком, и чаем напою ароматным. Скажу, сама я вам хочу что-то рассказать, простое и народное. А там и он зацепиться с дивчиной слово за слово, глядишь – приладятся тесно; окажется она лучше всякого пистолета. Влипнет в неё по уши до конца дней своих и себя прежнего забудет. Столкуются, обязательно столкуются, чует моё сердце, что будет так. У Танечки ох, какое сердце доброе! Сама она шустрая и пригожая! Осиротела недавно: родителей схоронила. И паренек замечательный, нельзя таким пропадать. Мне однажды также помогли в трудную несчастливую минуту, очень помогли не сгинуть и не пропасть. И я помогу. Так-то лучше будет».
Снег всё сыпал и сыпал. Так плавно и безмятежно кружились снежинки, что мягкий нежащий покой проникал и покорял приунывшего юношу. Шаг за шагом, минута за минутой, – и пропадала вся суровость снега и колючесть стихающего ветра. Как будто ширилась ночь, светлела, вспыхивала чудесным светом. И стали понятны и снег и ночь. Вдруг в какое-то неуловимое мгновение согласие внутри и вне себя почувствовал юноша, что-то открылось и упало на дно памяти, как падает проросшее зерно в тучную землю, но чему еще нет слов, и что вскоре вырастет и станет ясной строкой в самостийной судьбе… В чистой, как в первозданной тишине, воскрешалась чудесная музыка в кружеве плывущих и сцепляющихся снежинок – эта удивительная музыка, напоминая забытые звуки клавесина, прогоняла смуту, открывала простую и милую красоту в этом обыкновенном снеге, серебристых небесах с блистающими звездами, в свежем морозном воздухе. Сколько же её прибудет – простой и милой красоты – когда сойдут снега и засияет весеннее солнце!
«Зачем я иду за этой бабушкой? Что за чушь
